Юлиан Семенов. Семнадцать мгновений весны


Аннотация

 В романе заслуженного деятеля искусств, лауреата Государственной
премии РСФСР Юлиана Семенова, разоблачаются попытки сговора нацистских
главарей с наиболее агрессивной частью военно-промышленного комплекса США
в период второй мировой войны.
 Роман построен на документальной основе. Главный герой романа -
дзержинец-интернационалист М. М. Исаев (Штирлиц).


Роман


 Памяти отца посвящаю

"КТО ЕСТЬ КТО?"
__________________________________________________________________________

 Сначала Штирлиц не поверил себе: в саду пел соловей. Воздух был
студеным, голубоватым, и, хотя тона кругом были весенние, февральские,
осторожные, снег еще лежал плотный и без той внутренней, робкой синевы,
которая всегда предшествует ночному таянию.
 Соловей пел в орешнике, который спускался к реке, возле дубовой рощи.
Могучие стволы старых деревьев были черные; пахло в парке
свежезамороженной рыбой. Сопутствующего весне сильного запаха прошлогодней
березовой и дубовой прели еще не было, а соловей заливался вовсю - щелкал,
рассыпался трелью, ломкой и беззащитной в этом черном, тихом парке.
 Штирлиц вспомнил деда: старик умел разговаривать с птицами. Он
садился под деревом, подманивал синицу и подолгу смотрел на пичугу, и
глаза у него делались тоже птичьими - быстрыми, черными бусинками, и птицы
совсем не боялись его.
 "Пинь-пинь-тарарах!" - высвистывал дед.
 И синицы отвечали ему - доверительно и весело.
 Солнце ушло, и черные стволы деревьев опрокинулись на белый снег
фиолетовыми ровными тенями.
 "Замерзнет, бедный, - подумал Штирлиц и, запахнув шинель, вернулся в
дом. - И помочь никак нельзя: только одна птица не верит людям - соловей".
 Штирлиц посмотрел на часы.
 "Клаус сейчас придет, - подумал Штирлиц. - Он всегда точен. Я сам
просил его идти от станции через лес, чтобы ни с кем не встречаться.
Ничего. Я подожду. Здесь такая красота..."
 Этого агента Штирлиц всегда принимал здесь, в маленьком особнячке на
берегу озера - своей самой удобной конспиративной квартире. Он три месяца
уговаривал обергруппенфюрера СС Поля выделить ему деньги для приобретения
виллы у детей погибших при бомбежке танцоров "Оперы". Детки просили много,
и Поль, отвечавший за хозяйственную политику СС и СД, категорически
отказывал Штирлицу. "Вы сошли с ума, - говорил он, - снимите что-нибудь
поскромнее. Откуда эта тяга к роскоши? Мы не можем швырять деньги направо
и налево! Это бесчестно по отношению к нации, несущей бремя войны".
 Штирлицу пришлось привести сюда своего шефа - начальника политической
разведки службы безопасности. Тридцатичетырехлетний бригадефюрер СС
Вальтер Шелленберг сразу понял, что лучшего места для бесед с серьезными
агентами найти невозможно. Через подставных лиц была произведена купчая, и
некий Бользен, главный инженер "химического народного предприятия имени
Роберта Лея", получил право пользования виллой. Он же нанял сторожа за
высокую плату и хороший паек. Бользеном был штандартенфюрер СС фон
Штирлиц.
 ...Кончив сервировать стол, Штирлиц включил приемник. Лондон
передавал веселую музыку. Оркестр американца Глэна Миллера играл
композицию из "Серенады Солнечной долины". Этот фильм понравился Гиммлеру,
и в Швеции была закуплена одна копия. С тех пор ленту довольно часто
смотрели в подвале на Принц-Альбрехтштрассе, особенно во время ночных
бомбежек, когда нельзя было допрашивать арестованных.
 Штирлиц позвонил сторожу и, когда тот пришел, сказал:
 - Дружище, сегодня можете поехать в город, к детям. Завтра
возвращайтесь к шести утра и, если я еще не уеду, заварите мне крепкий
кофе, самый крепкий, какой только сможете...



12.2.1945 (18 часов 38 минут)

 "- Как вы думаете, пастор, чего больше в человеке - человека или
животного?
 - Я думаю, что того и другого в человеке поровну.
 - Так не может быть.
 - Может быть только так.
 - Нет.
 - В противном случае что-нибудь одно давно бы уже победило.
 - Вы упрекаете нас в том, что мы апеллируем к низменному, считая
духовное вторичным. Духовное действительно вторично. Духовное вырастает
как грибок, на основной закваске.
 - И эта закваска?
 - Честолюбие. Это то, что вы называете похотью, а я называю здоровым
желанием спать с женщиной и любить ее. Это здоровое стремление быть первым
в своем деле. Без этих устремлений все развитие человечества прекратилось
бы. Церковь приложила немало сил к тому, чтобы затормозить развитие
человечества. Вы помните, о каком периоде истории церкви я говорю?
 - Да, да, конечно, я знаю этот период. Я прекрасно знаю этот период,
но я знаю и другое. Я перестаю видеть разницу между вашим отношением к
человеку и тем, которое проповедует фюрер.
 - Да?
 - Да. Он видит в человеке честолюбивую бестию. Здоровую, сильную,
желающую отвоевать себе жизненное пространство.
 - Вы не представляете себе, как вы не правы, ибо фюрер видит в каждом
немце не просто бестию, но белокурую бестию.
 - А вы видите в каждом человеке бестию вообще.
 - А я вижу в каждом человеке то, из чего он вышел. А человек вышел из
обезьяны. А обезьяна есть животное.
 - Тут мы с вами расходимся. Вы верите в то, что человек произошел от
обезьяны; вы не видели той обезьяны, от которой он произошел, и эта
обезьяна ничего вам не сказала на ухо на эту тему. Вы этого не пощупали,
вы этого не можете пощупать. И верите в это, потому что эта вера
соответствует вашей духовной организации.
 - А вам бог сказал на ухо, что он создал человека?
 - Разумеется, мне никто ничего не говорил, и я не могу доказать
существование божье, - это недоказуемо, в это можно только верить. Вы
верите в обезьяну, а я верю в бога. Вы верите в обезьяну, потому что это
соответствует вашей духовной организации; я верю в бога, потому что это
соответствует моей духовной организации.
 - Здесь вы несколько подтасовываете. Я не верю в обезьяну. Я верю в
человека.
 - Который произошел от обезьяны. Вы верите в обезьяну в человеке. А я
верю в бога в человеке.
 - А бог, он что - в каждом человеке?
 - Разумеется.
 - Где же он в фюрере? В Геринге? Где он в Гиммлере?
 - Вы задаете трудный вопрос. Мы же говорим с вами о природе
человеческой. Разумеется, в каждом из этих негодяев можно найти следы
падшего ангела. Но, к сожалению, вся их природа настолько подчинилась
законам жестокости, необходимости, лжи, подлости, насилия, что практически
там уже ничего и не осталось человеческого. Но я в принципе не верю, что
человек, рождающийся на свет, обязательно несет в себе проклятие
обезьяньего происхождения.
 - Почему "проклятие" обезьяньего происхождения?
 - Я говорю на своем языке.
 - Значит, надо принять божеский закон по уничтожению обезьян?
 - Ну, зачем же так...
 - Вы все время очень нравственно уходите от ответа на вопросы,
которые меня мучают. Вы не даете ответа "да" или "нет", а каждый человек,
ищущий веры, любит конкретность, и он любит одно "да" или одно "нет". У
вас же есть "да нет", "нет же", "скорее всего, нет" и прочие
фразеологические оттенки "да". Вот именно это меня глубоко, если хотите,
отталкивает не столько от вашего метода, сколько от вашей практики.
 - Вы неприязненно относитесь к моей практике. Ясно... И тем не менее
вы прибежали из концлагеря ко мне. Как это увязать?
 - Это лишний раз свидетельствует о том, что в каждом человеке, как вы
говорите, наличествует и божественное и обезьянье. Если бы во мне
наличествовало только божественное, я бы к вам не обратился. Не стал бы
убегать, а принял бы смерть от эсэсовских палачей, подставил бы им вторую
щеку, чтобы пробудить в них человека. Вот если бы вам пришлось попасть к
ним, интересно, вы бы подставили свою вторую щеку или постарались избежать
удара?
 - Что значит - подставить вторую щеку? Вы опять проецируете
символическую притчу на реальную машину нацистского государства. Одно дело
- подставить щеку в притче. Как я вам уже говорил, эта притча совести
человеческой. Другое дело - попасть в машину, которая не спрашивает у
тебя, подставляешь ты вторую щеку или нет. Попасть в машину, которая в
принципе, в идее своей лишена совести... Разумеется, с машиной, или с
камнем на дороге, или со стеной, на которую ты натыкаешься, нечего
общаться так, как ты общаешься с другим существом.
 - Пастор, мне неловко, - может быть, я прикасаюсь к вашей тайне,
но... Вы что, были в свое время в гестапо?
 - Ну что же я могу вам сказать? Я был там...
 - Понятно. Вы не хотите касаться этой истории, ибо для вас это очень
болезненный вопрос. А не думаете ли вы, пастор, что после окончания войны
ваши прихожане не будут верить вам?
 - Мало ли кто сидел в гестапо.
 - А если пастве шепнут, что пастора в качестве провокатора
подсаживали в камеры к другим заключенным, которые не вернулись? А
таких-то - вернувшихся, как вы - единицы из миллионов... Не очень-то
паства поверит вам... Кому вы тогда будете проповедовать свою правду?
 - Разумеется, если действовать на человека подобными методами, можно
уничтожить кого угодно. В этом случае вряд ли я смогу что бы то ни было
исправить в моем положении.
 - И что тогда?
 - Тогда? Опровергать это. Опровергать, сколько смогу, опровергать до
тех пор, пока меня будут слушать. Когда не будут слушать - умереть
внутренне.
 - Внутренне. Значит, живым, плотским человеком вы останетесь?
 - Господь судит. Останусь так останусь.
 - Ваша религия против самоубийства?
 - Потому-то я и не покончу с собой.
 - Что вы будете делать, лишенный возможности проповедовать?
 - Я буду верить не проповедуя.
 - А почему вы не видите для себя другого выхода - трудиться вместе со
всеми?
 - Что вы называете "трудиться"?
 - Таскать камни для того, чтобы строить храмы науки, - хотя бы.
 - Если человек, кончивший богословский факультет, нужен обществу
только затем, чтобы таскать камни, то мне не о чем говорить с вами. Тогда
действительно мне лучше сейчас вернуться в концлагерь и сгореть там в
крематории...
 - Я лишь ставлю вопрос: а если? Мне интересно послушать ваше
предположительное мнение - так сказать, фокусировку вашей мысли вперед.
 - Вы считаете, что человек, который обращается к пастве с духовной
проповедью, - бездельник и шарлатан? Вы не считаете это работой? У вас
работа - это таскание камней, а я считаю, что труд духовный есть мало
сказать равноправный с любым другим трудом - труд духовный есть особо
важный.
 - Я сам по профессии журналист, и мои корреспонденции подвергались
остракизму как со стороны нацистов, так и со стороны ортодоксальной
церкви.
 - Они подвергались осуждению со стороны ортодоксальной церкви по той
элементарной причине, что вы неправильно толковали самого человека.
 - Я не толковал человека. Я показывал мир воров и проституток,
которые жили в катакомбах Бремена и Гамбурга. Гитлеровское государство
назвало это гнусной клеветой на высшую расу, а церковь назвала клеветой на
человека.
 - Мы не боимся правды жизни.
 - Боитесь! Я показывал, как эти люди пытались приходить в церковь и
как церковь их отталкивала; именно паства отталкивала их, и пастор не мог
идти против паствы.
 - Разумеется, не мог. Я не осуждаю вас за правду. Я осуждаю вас не за
то, что вы показывали правду. Я расхожусь с вами в прогнозах на будущего
человека.
 - Вам не кажется, что в своих ответах вы не пастырь, а политик?
 - Просто вы видите во мне только то, что укладывается в вас. Вы
видите во мне политический контур, который составляет лишь одну плоскость.
Точно так же, как можно увидеть в логарифмической линейке предмет для
забивания гвоздей. Логарифмической линейкой можно забить гвоздь, в ней
есть протяженность и известная масса. Но это тот самый вариант, при
котором видишь десятую, двадцатую функцию предмета, между тем как с
помощью линейки можно считать, а не только забивать гвозди.
 - Пастор, я ставлю вопрос, а вы, не отвечая, забиваете в меня гвозди.
Вы как-то очень ловко превращаете меня из спрашивающего в ответчика. Вы
как-то сразу превращаете меня из ищущего в еретика. Почему же вы говорите,
что вы - над схваткой, когда вы тоже в схватке?
 - Это верно: я в схватке, и я действительно в войне, но я воюю с
самой войной.
 - Вы очень материалистически спорите.
 - Я спорю с материалистом.
 - Значит, вы можете воевать со мной моим оружием?
 - Я вынужден это делать.
 - Послушайте... Во имя блага вашей паствы - мне нужно, чтобы вы
связались с моими друзьями. Адрес я вам дам. Я доверю вам адрес моих
товарищей... Пастор, вы не предадите невинных..."

далее