Штирлиц кончил прослушивать эту магнитофонную запись, быстро поднялся
и отошел к окну, чтобы не встречаться взглядом с тем, кто вчера просил
пастора о помощи, а сейчас ухмылялся, слушая свой голос, пил коньяк и
жадно курил.
 - С куревом у пастора было плохо? - спросил Штирлиц не оборачиваясь.
 Он стоял у окна - громадного, во всю стену, - и смотрел, как вороны
дрались на снегу из-за хлеба: здешний сторож получал двойной паек и очень
любил птиц. Сторож не знал, что Штирлиц - из СД, и был твердо уверен, что
коттедж принадлежит либо гомосексуалистам, либо торговым воротилам: сюда
ни разу не приезжала ни одна женщина, а когда собирались мужчины,
разговоры у них были тихие, еда - изысканная и первоклассное, чаще всего
американское, питье.
 - Да, я там замучился без курева... Старичок говорун, а мне хотелось
повеситься без табака...
 Агента звали Клаус. Его завербовали два года назад. Он сам шел на
вербовку: бывшему корректору хотелось острых ощущений. Работал он
артистично, обезоруживая собеседников искренностью и резкостью суждений.
Ему позволяли говорить все, лишь бы работа была результативной и быстрой.
Присматриваясь к Клаусу, Штирлиц с каждым днем их знакомства испытывал все
возрастающее чувство страха.
 "А может быть, он болен? - подумал однажды Штирлиц. - Жажда
предательства тоже своеобразная болезнь. Занятно. Клаус полностью бьет
Ломброзо' - он страшнее всех преступников, которых я видел, а как
благообразен и мил..."

_______________

 ' Л о м б р о з о Ч е з а р е (1835-1909) - итальянский психиатр и
криминалист, родоначальник антропологического направления в буржуазном
уголовном праве.


 Штирлиц вернулся к столику, сел напротив Клауса, улыбнулся ему.
 - Ну? - спросил он. - Значит, вы убеждены, что старик наладит вам
связь?
 - Да, это вопрос решенный. Я больше всего люблю работать с
интеллигентами и священниками. Знаете, это поразительно - наблюдать, как
человек идет на гибель. Иногда мне даже хотелось сказать иному: "Стой!
Глупец! Куда?!"
 - Ну, это уж не стоит, - сказал Штирлиц. - Это было бы неразумно.
 - У вас нет рыбных консервов? Я схожу с ума без рыбы. Фосфор, знаете
ли. Требуют нервные клетки...
 - Я приготовлю вам хороших рыбных консервов. Какие вы хотите?
 - Я люблю в масле...
 - Это я понимаю... Какого производства? Нашего или...
 - "Или", - засмеялся Клаус. - Пусть это непатриотично, но я очень
люблю и продукты и питье, сделанные в Америке или во Франции...
 - Я приготовлю для вас ящик настоящих французских сардин. Они в
оливковом масле, очень пряные... Масса фосфора... Знаете, я вчера
посмотрел ваше досье...
 - Дорого бы я дал за то, чтобы взглянуть на него хоть одним глазом...
 - Это не так интересно, как кажется... Когда вы говорите, смеетесь,
жалуетесь на боль в печени - это впечатляет, если учесть, что перед этим
вы провели головоломную операцию... А в вашем досье - скучно: рапорты,
донесения. Все смешалось: ваши доносы, доносы на вас... Нет, это
неинтересно... Занятно другое: я подсчитал, что по вашим рапортам,
благодаря вашей инициативе, было арестовано девяносто семь человек...
Причем все они молчали о вас. Все без исключения. А их в гестапо довольно
лихо обрабатывали...
 - Зачем вы говорите мне об этом?
 - Не знаю... Пытаюсь анализировать, что ли... Вам бывало больно,
когда людей, дававших вам приют, потом забирали?
 - А как вы думаете?
 - Я не знаю.
 - Черт его поймет... Я, видимо, чувствовал себя сильным, когда
вступал с ними в единоборство. Меня интересовала схватка... То, что будет
с ними потом, - не знаю... Что будет потом с нами? Со всеми?
 - Тоже верно, - согласился Штирлиц.
 - После нас - хоть потоп. И потом, наши люди: трусость, низость,
жадность, доносы. В каждом, просто-напросто в каждом. Среди рабов нельзя
быть свободным... Это верно. Так не лучше ли быть самым свободным среди
рабов? Я-то все эти годы пользовался полной духовной свободой...
 Штирлиц спросил:
 - Слушайте, а кто приходил позавчера вечером к пастору?
 - Никто...
 - Около девяти...
 - Вы ошибаетесь, - ответил Клаус, - во всяком случае, от вас никто не
приходил, я был там совсем один.
 - Может быть, это был прихожанин? Мои люди не разглядели лица.
 - Вы наблюдали за его домом?
 - Конечно. Все время... Значит, вы убеждены, что старик будет
работать на вас?
 - Будет. Вообще я чувствую в себе призвание оппозиционера, трибуна,
вождя. Люди покоряются моему напору, логике мышления...
 - Ладно. Молодчина, Клаус. Только не хвастайтесь сверх меры. Теперь о
деле... Несколько дней вы проживете на одной нашей квартире... Потому что
после вам предстоит серьезная работа, и причем не по моей части...
 Штирлиц говорил правду. Коллеги из гестапо сегодня попросили дать им
на недельку Клауса: в Кельне были схвачены два русских "пианиста". Их
взяли за работой, прямо у радиоаппарата. Они молчали, к ним нужно было
подсадить хорошего человека. Лучше, чем Клаус, не сыщешь. Штирлиц обещал
найти Клауса.
 - Возьмите в серой папке лист бумаги, - сказал Штирлиц, - и пишите
следующее: "Штандартенфюрер! Я смертельно устал. Мои силы на исходе. Я
честно работал, но больше я не могу. Я хочу отдыха..."
 - Зачем это? - спросил Клаус, подписывая письмо.
 - Я думаю, вам не помешает съездить на недельку в Инсбрук, - ответил
Штирлиц, протягивая ему пачку денег. - Там казино работают, и юные лыжницы
по-прежнему катаются с гор. Без этого письма я не смогу отбить для вас
неделю счастья.
 - Спасибо, - сказал Клаус, - только денег ведь у меня много...
 - Больше не помешает, а? Или помешает?
 - Да в общем-то не помешает, - согласился Клаус, пряча деньги в
задний карман брюк. - Сейчас гонорею, говорят, довольно дорого лечить...
 - Вспомните еще раз: вас никто не видел у пастора?
 - Нечего вспоминать - никто...
 - Я имею в виду и наших людей.
 - Вообще-то меня могли видеть ваши, если они наблюдали за домом этого
старика. И то вряд ли... Я не видел никого...
 Штирлиц вспомнил, как неделю назад он сам одевал его в одежду
каторжника, перед тем как устроить спектакль с прогоном заключенных через
ту деревню, в которой теперь жил пастор Шлаг. Он вспомнил лицо Клауса
тогда, неделю назад: его глаза лучились добротой и мужеством - он уже
вошел в роль, которую ему предстояло сыграть. Тогда Штирлиц говорил с ним
иначе, потому что в машине рядом сидел святой - так прекрасно было его
лицо, скорбен голос и так точны были слова, которые он произносил.
 - Это письмо мы опустим по пути на вашу новую квартиру, - сказал
Штирлиц. - И набросайте еще одно - пастору, чтобы не было подозрений. Это
попробуйте написать сами. Я не стану вам мешать, заварю еще кофе.
 Когда он вернулся, Клаус держал в руках листок бумаги.
 - "Честность подразумевает действие, - посмеиваясь, начал читать он,
- вера зиждется на борьбе. Проповедь честности при полном бездействии -
предательство: и паствы, и самого себя. Человек может себе простить
нечестность, потомство - никогда. Поэтому я не могу простить себе
бездействия. Бездействие - это хуже, чем предательство. Я ухожу.
Оправдайте себя - бог вам в помощь". Ну как? Ничего?
 - Лихо. А вы не пробовали писать прозу? Или стихи?
 - Нет. Если бы я мог писать - разве бы я стал... - Клаус вдруг
оборвал себя и украдкой глянул на Штирлица.
 - Продолжайте, чудак. Мы же с вами говорим в открытую. Вы хотели
сказать: умей вы писать, разве бы вы стали работать на нас?
 - Что-то в этом роде.
 - Не в этом роде, - поправил его Штирлиц, - а именно это вы хотели
сказать. Нет?
 - Да.
 - Молодец. Какой вам резон мне-то врать? Выпейте виски, и тронем,
уже-стемнело, скоро, видимо, янки прилетят.
 - Квартира далеко?
 - В лесу, километров десять. Там тихо, отоспитесь до завтра...
 Уже в машине Штирлиц спросил:
 - О бывшем канцлере Брюнинге он молчал?
 - Я же говорил вам об этом - сразу замыкался в себе. Я боялся на него
жать...
 - Правильно делали... И о Швейцарии он тоже молчал?
 - Наглухо.
 - Ладно. Подберемся с другого края. Важно, что он согласился помогать
коммунисту. Ай да пастор!
 Штирлиц убил Клауса выстрелом в висок. Они стояли на берегу озера.
Здесь была запретная зона, но пост охраны - это Штирлиц знал точно -
находился в двух километрах, уже начался налет, а во время налета
пистолетный выстрел не слышен. Он рассчитал, что Клаус упадет с бетонной
площадки - раньше отсюда ловили рыбу - прямо в воду.
 Клаус упал в воду молча, кулем. Штирлиц бросил в то место, куда он
упал, пистолет (версия самоубийства на почве нервного истощения
выстроилась точно, письма были отправлены самим Клаусом), снял перчатки и
пошел через лес к своей машине. До деревушки, где жил пастор Шлаг, было
сорок километров. Штирлиц высчитал, что он будет у него через час, - он
предусмотрел все, даже возможность предъявления алиби по времени...


12.2.1945 (19 часов 56 минут)

 (Из партийной характеристики члена НСДАП с 1930 года
 группенфюрера СС Крюгера: "Истинный ариец, преданный фюреру. Характер
 - нордический, твердый. С друзьями - ровен и общителен; беспощаден к
 врагам рейха. Отличный семьянин; связей, порочивших его, не имел. В
 работе зарекомендовал себя незаменимым мастером своего дела...")


 После того как в январе 1945 года русские ворвались в Краков и город,
столь тщательно заминированный, остался целехоньким, начальник имперского
управления безопасности Кальтенбруннер приказал доставить к себе шефа
восточного управления гестапо Крюгера.
 Кальтенбруннер долго молчал, приглядываясь к тяжелому, массивному
лицу генерала, а потом очень тихо спросил:
 - У вас есть какое-либо оправдание - достаточно объективное, чтобы
вам мог поверить фюрер?
 Мужиковатый, внешне простодушный Крюгер ждал этого вопроса. Он был
готов к ответу. Но он обязан был сыграть целую гамму чувств: за пятнадцать
лет пребывания в СС и в партии он научился актерству. Он знал, что сразу
отвечать нельзя, как нельзя и полностью оспаривать свою вину. Даже дома он
ловил себя на том, что стал совершенно другим человеком. Сначала он еще
изредка говорил с женой, да и то шепотом, по ночам, но с развитием
специальной техники, а он, как никто другой, знал ее успехи, он перестал
вообще говорить вслух то, что временами позволял себе думать. Даже в лесу,
гуляя с женой, он молчал или говорил о пустяках, потому что в РСХА в любой
момент могли изобрести аппарат, способный записывать голос на расстоянии в
километр или того больше.