Прибытие экспертов из любой другой страны не заставило бы Алексиса
выехать встречать их в аэропорт, так как представителей прессы не ожидалось,
но отношения между Федеративной Республикой Германии и Израилем переживали
кризис, поэтому Алексис уступил министерскому нажиму и поехал в аэропорт. В
последний момент и против его желания к нему еще присоединили медлительного
силезца-полицейского из Гамбурга, известного своим консерватизмом и
косностью, который сделал себе имя в 70-е годы выведыванием студенческих
"умонастроений" и считался специалистом по делам, связанным с терроризмом и
бомбами. Другим оправданием присылки силезца были его якобы хорошие
отношения с израильтянами, хотя Алексис, как и все прочие, знал, что
приставлен к нему силезец исключительно в качестве противовеса. К тому же в
наше смутное время большое значение имело то, что оба они - и Алексис, и
силезец - были unbelastet [Не обременены (нем.).], то есть достаточно
молоды, чтобы не нести ни малейшей ответственности за то, что немцы с
грустью называют своим неизжитым прошлым. Какова бы ни была сегодняшняя
политика по отношению к евреям, ни Алексис, ни его непрошеный коллега никак
не были замешаны в делах минувших, а если уж углубляться в истоки, то и
родители Алексиса также оказывались ни при чем. Не без подсказки со стороны
Алексиса прессой был специально отмечен этот факт. И лишь в одной статье
промелькнуло утверждение, что до той поры, пока Израиль упорно продолжает
бомбить палестинские лагеря беженцев и деревни, убивая детей не по одному, а
десятками, не приходится удивляться подобному варварскому способу мести. На
следующий же день спешно последовала отповедь израильского пресс-атташе -
путаная, однако весьма запальчивая. Начиная с 1961 года, писал он,
государство Израиль подвергается постоянным нападениям арабских террористов.
Израильтяне пальцем не тронули бы ни единого палестинца, где бы он ни
находился, оставь палестинцы их в покое. Габриэль погиб по одной простой
причине: он был евреем. И немцам следовало бы помнить: он не единственная
жертва со стороны евреев. Если они забыли массовое истребление евреев в
войну, то, может быть, помнят Олимпиаду в Мюнхене, со времени которой прошло
лишь десять лет?
 Редактор прекратил полемику и взял себе выходной.
 Военный самолет без опознавательных знаков, прибывший из Тель-Авива,
приземлился на посадочную полосу в дальнем конце летного поля; таможенными
формальностями на сей раз пренебрегли, совместная работа началась без
проволочек и длилась день и ночь. Алексису было настойчиво рекомендовано ни
в чем израильтянам не отказывать - рекомендация излишняя, так как
"филосемитизм" Алексиса был достаточно хорошо известен. В свое время он
совершил "визит дружбы" в Тель-Авив и был сфотографирован со скорбно
опущенной головой в Музее массового истребления. Что же до тугодума-силезца,
то он не уставал напоминать всем и каждому, кто согласен был его слушать,
что враг у них один и его-то они и ищут, разве не так? И враг этот, без
сомнения, красные. По окончании трехдневной работы, хотя отдельные
результаты по-прежнему вызывали недоумение, совместная рабочая группа
выработала убедительную предварительную версию случившегося.
 Во-первых, выяснилось, что выбранный террористами дом не находился под
специальной охраной, ибо между посольством и Бонном на сей счет никакого
соглашения не было, хотя резиденция израильского посла в трех кварталах от
места происшествия охранялась круглосуточно. Однако простой атташе по связи
с профсоюзами - дело иное, и особо усердствовать тут ни к чему, поэтому за
домом приглядывала патрульная машина, обслуживающая дипломатический корпус.
Можно лишь предположить на основании рапортов дежурных полицейских, что дом
этот, будучи жилищем израильского подданного, охранялся с особым тщанием.
 В понедельник, примерно в восемь утра, атташе по связи с профсоюзами
отпер гараж и, как всегда, внимательно осмотрел колпаки, а также с помощью
особого зеркальца на щетке, специально приспособленного для этой цели,
передний мост. Дядя жены, которого он собирался везти, подтвердил эти
показания. Перед тем как включить зажигание, атташе заглянул даже под
сиденье водителя. Для израильтян за границей после всех этих неприятностей с
бомбами такие меры предосторожности являлись обязательными. Удовлетворенный
тем, что ничего подозрительного в машине он не обнаружил, атташе простился с
женой и сыном и отбыл на службу.
 Далее в действие вступало некое обстоятельство, связанное с работавшей
в доме прислугой-шведкой, имевшей безупречный послужной список и носившей
имя Эльке. Девушка эта за день до означенных событий, взяв недельный отпуск,
укатила в Вестервальд со своим не менее безупречным немецким дружком
Вольфом, солдатом, получившим для этой цели увольнительную. В воскресенье
днем Вольф заехал за Эльке на своем открытом "Фольксвагене", и все
проходившие мимо или наблюдавшие за домом могли видеть, как Эльке в дорожном
костюме спустилась с парадного крыльца, поцеловала маленького Габриэля и
отъехала от дома, весело помахав на прощание атташе по связи с профсоюзами,
вышедшему проводить ее, в то время как его супруга, страстная любительница
огородничества, продолжала трудиться на заднем дворе. Эльке работала у них
уже год или даже больше, и к ней, по словам атташе, относились как к члену
семьи.
 Вот эти два обстоятельства - отсутствие полицейской охраны и отъезд
горячо любимой прислуги - и проторили террористам путь, облегчив им
проведение операции. Успех же ее, как это ни прискорбно, предрешило
добродушие самого атташе.
 В шесть часов вечера того же воскресенья, то есть через два часа после
отбытия Эльке, когда атташе по связи с профсоюзами был занят богословскими
дебатами с гостем этого дома, а его супруга меланхолично возделывала почву
Германии, в переднюю дверь позвонили. Как всегда, атташе, прежде чем
открыть, поглядел в глазок. Как всегда, в руках у него при этом находился
револьвер, сохранившийся еще со времен службы в армии (хотя, строго говоря,
здешние правила запрещали ему пользоваться огнестрельным оружием), но в
глазок он увидел лишь девушку - светловолосую, двадцати одного - двадцати
двух лет, довольно худенькую и в высшей степени привлекательную. Девушка
стояла на крыльце возле потертого серого чемодана с прикрепленными к ручке
ярлыками скандинавской авиакомпании. Неподалеку находилось привезшее ее
такси - или это был частный лимузин? - и до атташе доносилось урчание
невыключенного мотора. Это он помнил точно. Девушка, судя по его описанию,
была действительно очень хорошенькая - хрупкая и в то же время спортивная,
на носу и на щеках вокруг носа Sommersprossen - веснушки. Вместо надоевшей
джинсовой униформы на ней было скромное синее платье с высоким воротом, на
плечах шелковая косынка - белая или кремовая, подчеркивавшая золотистый
оттенок волос. Наряд этот, как атташе с готовностью признал, отвечал его
неискушенному вкусу и стремлению к добропорядочности. Поэтому, сунув
револьвер в верхний ящик стоявшего в передней комода, он снял дверную
цепочку и заулыбался девушке - ведь она была такой хорошенькой, а он был
таким толстым и таким застенчивым.
 Все это он сам рассказал на первом допросе. Знаток Талмуда ничего не
видел и не слышал. Как свидетель он был бесполезен.
 По-английски девушка говорила с акцентом - нет, не французским и не
средиземноморским, а каким-то северным. Это было самое точное, что он мог
сообщить им после того, как ему прокрутили изрядное количество образцов
всевозможных акцентов.
 Она спросила, дома ли Эльке, назвав девушку не "Эльке", а "Юки" -
ласковым прозвищем, употреблявшимся лишь близкими друзьями. Атташе по связи
с профсоюзами ответил, что Эльке уехала в отпуск всего два часа назад,
право, жаль, но не может ли он быть чем-нибудь полезен? Девушка выразила
сдержанное разочарование и сказала, что заглянет как-нибудь в другой раз.
Она только что прилетела из Швеции, сказала она, и обещала матери Эльке
передать ей этот чемодан с кое-какой одеждой и пластинками. Упоминание о
пластинках было особо тонкой деталью, ибо Эльке безумно увлекалась
поп-музыкой. Атташе по связи с профсоюзами сумел тем временем настоять,
чтобы девушка вошла в дом и даже, по простодушию своему, поднял ее чемодан и
втащил его через порог - поступок, за который он будет ругать потом себя всю
жизнь. Да, он, конечно, не раз слышал предупреждения о том, что нельзя брать
вещи у третьих лиц, да, ему известно, что чемоданы - штука опасная. Но ведь
это же была Катрин, добрая приятельница и землячка Эльке, и чемодан ей
вручила мать Эльке в тот же самый день! Чемодан оказался тяжелее, чем он
сперва предположил, но атташе приписал это пластинкам. Когда он участливо
заметил, что такой тяжелый чемодан забрал у нее, видимо, все положенное при
полетах количество килограммов, Катрин пояснила, что мать Эльке отвезла ее в
Стокгольмский аэропорт и заплатила за превышение веса. Он обратил внимание,
что чемодан был жесткий и не только очень тяжелый, но и плотно набитый. Нет,
когда он поднимал его, ничего в нем не сдвинулось, это точно. От чемодана
осталось немного - коричневый ярлык.
 Атташе предложил девушке кофе, но она отказалась, сославшись на то, что
не может заставлять ждать шофера. Не таксиста, а шофера. Из этой детали
группа расследования извлекла максимум возможного. Атташе спросил девушку,
зачем она приехала в Германию, и она ответила, что надеется поступить в
Боннский университет на отделение теологии. Он возбужденно рыскал в поисках
телефонной книжки, а затем карандаша, чтобы девушка могла записать свое имя
и координаты, но она вернула ему книжку и карандаш, сказав с улыбкой:
"Скажите ей просто, что заезжала Катрин. Она поймет". Остановилась она, по
ее словам, в лютеранском женском молодежном общежитии, но только до тех пор,
пока не подыщет себе квартиру. (Лютеранское общежитие в Бонне действительно
существовало - еще одна правдоподобная деталь.) Когда Эльке вернется, она,
конечно, заглянет. Может быть, они смогут вместе отпраздновать ее день
рождения. Она так рассчитывала на это. Так рассчитывала. Атташе по связи с
профсоюзами предложил устроить для Эльке и ее друзей настоящий праздник.
Можно будет полакомиться сырным фондю, он все приготовит сам. Потому что
жена его, как он потом горестно твердил на допросах, воспитывалась в кибуце,
какая уж там изысканная кухня!
 Тут с улицы послышались гудки не то такси, не то частного лимузина.
Девушка и атташе пожали друг другу руки, и девушка передала ему ключ от
чемодана. Тут атташе впервые заметил, что на девушке белые нитяные перчатки.
Но перчатки ей шли, и ведь день был такой знойный, а чемодан такой тяжелый.
Итак, в телефонной книжке не осталось образца ее почерка, и ни в книжке, ни
на чемодане отпечатков пальцев тоже не было. Как и на ключе. Весь разговор,
прикинул потом атташе, длился минут пять. Не больше, иначе было бы неудобно
перед шофером. Атташе глядел ей вслед, как шла она по дорожке - красивая
походка, сексуальная, но не вызывающая. Он закрыл дверь, аккуратно накинул
цепочку, затем отнес чемодан в комнату Эльке на первом этаже и положил его
горизонтально в ногах кровати, предусмотрительно решив, что горизонтальное
положение лучше как для одежды, так и для пластинок. Ключ от чемодана он
оставил на крышке. Жена атташе, безжалостно разбивавшая мотыгой твердые
комья земли на огороде, ничего не слышала, а когда она вернулась в дом и
присоединилась к мужчинам, муж забыл ей рассказать о посетительнице.
 В этом месте у всех возникало естественное недоверие. "Забыл? - с
сомнением спрашивали израильские эксперты. - Как можно было забыть целый
эпизод, связанный с Эльке и ее шведской приятельницей? Забыть про чемодан,
оставленный на кровати Эльке?"
 В конце концов атташе не выдержал и признался. Нет, конечно, он не то
чтобы забыл...
 "А что же тогда?" - спрашивали его.
 Да просто дело, скорее всего, в том, - так он для себя решил, - что
жена его стала очень нелюдимой. Единственным ее желанием было вернуться в
кибуц, где она могла бы общаться с людьми, не будучи скованной тонкостями
дипломатического этикета. А если подойти к этому с другой стороны... ну,
просто девушка была такой хорошенькой, что разумнее было об этой истории
промолчать. Что же касается чемодана, то его жена никогда не входит, то
есть, точнее сказать, не входила в комнату Эльке: сама Эльке в ней и
прибирала.
 "А знаток Талмуда, дядя вашей жены?"
 Нет, атташе и ему ничего не сказал. Что подтвердило и вышеозначенное
лицо.
 Эксперты записали без всяких комментариев:
 "Об этой истории промолчать".
 Здесь, как таинственно пропавший в пути поезд, ход событий прерывается.
Девушка по имени Эльке, учтиво сопровождаемая Вольфом, была немедленно
доставлена в Бонн, где никакой Катрин вспомнить не смогла. Начато было
доскональное изучение всех ее знакомств, но результаты ожидались не скоро.
Мать ее никакого чемодана и не посылала, и не собиралась посылать, как
объяснила она шведской полиции, она не одобряла вульгарных музыкальных
пристрастий дочери, и ей не пришло бы в голову их поощрять. Безутешный Вольф
вернулся в свою часть, где изо дня в день подвергался пристрастным и
бессмысленным допросам со стороны военной контрразведки. Несмотря на все
усилия как прессы, так и полиции, и при том, что за дачу показаний была
обещана заманчивая сумма, никакого шофера ни частного лимузина, ни такси так
и не появилось. Ни списки пассажиров, ни электронная память компьютеров всех
германских аэропортов, не говоря уже о Кельнском, не могли навести на след
подходящей пассажирки, прибывшей из Швеции или откуда бы то ни было еще.
Фотографии известных и неизвестных террористок, включая всех
"полунелегалов", были показаны атташе, но не пробудили в нем откликов, хотя,
едва не сойдя с ума от горя, он готов был помочь всякому и во всем, только
бы ощутить себя полезным следствию. Нет, какие были на ней туфли, он не
помнил, насчет губной помады, духов, туши на ресницах тоже ничего не мог
сказать и были ли ее волосы крашеными или это был парик, также не знал. Да и
как можно было ожидать от него, экономиста по образованию, хорошего
семьянина, человека робкого и чувствительного, чьим единственным интересом,
помимо интересов семьи и родного Израиля, был интерес к Брамсу, как можно
было ожидать, что он станет разбираться в дамских красках для волос?
 Вот красивые ноги он запомнил, запомнил и шею, очень белую. Да, рукава
у платья были длинные, не то он обратил бы внимание на ее руки. Со всех
немецких складов одежды ему присылали всевозможные платья синего цвета, но,
как ни тщился, он не мог припомнить, были ли у нее на платье воротничок и
манжеты другого цвета, и, сколько он ни терзал себе душу, память не
улучшалась. Чем больше его расспрашивали, тем больше он забывал. Случайные
свидетели подтверждали отдельные детали его рассказа, но добавить что-либо
существенное не могли. Лимузин или такси был то ли "Опелем", то ли "Фордом".
Серый; не очень чистый; не старый, но и не новый. Номер боннский, нет,
зигбургский. Да, на крыше был опознавательный знак такси. Нет, крыша была
гладкая, как стеклышко, и кто-то слышал, что из машины доносилась музыка,
какая программа - неизвестно. Да, это было радио. Нет, радио не было. За
рулем был мужчина кавказского типа, но может быть, это был турок. Да,
конечно, турки это все устроили! Он был бритый, с темной бородой. Нет,
светлый. Хрупкого телосложения, мог быть переодетой женщиной. Кто-то уверял,
что на заднем стекле болталась фигурка трубочиста. Или же это могла быть
наклейка. Да, конечно же, наклейка. Кто-то приметил, что на шофере была
куртка с капюшоном. А может быть, свитер.
 На этой мертвой точке израильская команда словно впала в коллективную
кому. Ее охватила летаргия. Израильтяне приезжали поздно и уезжали рано,
проводя много времени в посольстве, где их, видимо, снабжали свежими
инструкциями. Так проходили дни, и Алексис решил, что они чего-то ждут. На
третий день к их команде присоединился широколицый мужчина постарше,
представившийся Шульманом; его сопровождал какой-то заморыш чуть ли не вдвое
моложе его. Алексис подумал, что они похожи на еврейских Цезаря и Кассия.
 Прибытие Шульмана и его помощника принесло облегчение совестливому
Алексису, которого утомляла необходимость сдерживать раздражение оттого, что
расследование застопорилось и надо было мириться с постоянным и утомительным
присутствием силезца-полицейского, судя по всему, метившего не столько в его
помощники, сколько в преемники. Первое, на что он обратил внимание: приезд
Шульмана явно подогрел израильтян. До него им словно чего-то не хватало. Они
были вежливы, не употребляли спиртного и терпеливо расставляли свои сети,
постоянно сохраняя загадочную спайку восточного боевого отряда. Их
самообладание у всех, кому это качество присуще не было, вызывало даже
какое-то чувство неловкости, и когда, например, во время короткого перерыва
на обед нудный силезец решил поиронизировать над кошерной пищей и,
снисходительно одобрив красоты израильской природы, вдруг походя
пренебрежительно отозвался об израильском вине, они восприняли его слова с
благодушием, которое, как почувствовал Алексис, дорого им стоило. И даже
когда силезец, пустившись рассуждать о возрождении в Германии еврейской
культуры, упомянул о евреях-нуворишах, хитро загнавших в угол франкфуртских
и берлинских дельцов, они предпочли промолчать, хотя финансовые выкрутасы
здешних евреев, не внявших зову родной земли, вызывали в них брезгливость не
меньшую, чем толстокожесть колбасников-немцев. Но с приездом Шульмана все
изменилось и прояснилось. Он и был тем лидером, которого они так ждали, этот
Шульман из Иерусалима, о прибытии которого всего за несколько часов их
оповестили телефонным звонком из Центра в Кельне, где тоже были озадачены
его появлением.
 - Они шлют еще одного специалиста. Он доберется сам.
 - Специалиста в какой области? - осведомился Алексис, отличавшийся
странной для немца неприязнью к профессионалам.