Неизвестно. Но вот он перед ним, как показалось Алексису, на вид
никакой не специалист, а крутолобый энергичный ветеран всех битв со времен
Фермопил, возраста неопределенного - от сорока до девяноста, коренастый,
крепкий, по внешности скорее славянин, чем еврей, широкогрудый, с
решительной походкой борца, а рядом этот энтузиаст-помощник, о котором
вообще никто не предупреждал. Может быть, он и не Кассий вовсе, а скорее
студент из романов Достоевского - истощенный, обуреваемый демоническими
страстями. Шульман улыбнулся, и морщины - глубокие рытвины, прочерченные
водой, столетиями стекавшей по одному и тому же каменному руслу, -
обозначились резче, а глаза сузились, превратившись в щелки, как у китайца.
Потом, вслед за ним, но не сразу, улыбнулся и его помощник, как эхо
отзываясь на какую-то потаенную и мудреную мысль. Во время рукопожатия
правая рука Шульмана захватывала вас каким-то молниеносным крабьим
движением, и если инстинктивно этому не воспротивиться, казалось, уже и не
спастись. Зато руки помощника висели как плети, словно он им не доверял. В
разговоре Шульман так и сыпал парадоксами, затем делал паузу, словно
прислушиваясь, какой из выстрелов в этой канонаде дошел по назначению, а
какой бумерангом вернулся к нему. Голос помощника следовал за ним, как
команда санитаров с носилками, тихо подбирающая трупы убитых наповал.
 - Я - Шульман, рад с вами познакомиться, доктор Алексис, - сказал
Шульман по-английски, совершенно не стесняясь своего акцента.
 Просто Шульман.
 Ни имени, ни звания, ни ученой степени, ни профессии или где служит. А
помощник его и вовсе не представился; если и было у него имя, то не для
немцев. Так называемому специалисту нужен был отдельный кабинет, и он
незамедлительно получил его, о чем позаботился его заморыш-помощник. Вскоре
за закрытыми дверьми уже неумолчно раздавался голос Шульмана - точь-в-точь
заезжий судейский чиновник, инспектирующий и оценивающий результаты
следствия, проведенного до него. "Ловкач", - подумал Алексис, хотя и сам был
не промах. Когда он замолк, Алексис удивился: интересно, что могло заставить
его закрыть рот? Может, они молятся, если вообще молятся? Или теперь настал
черед заморыша, в таком случае понятно, почему не доносится ни звука: в
компании немцев его голос был так же неприметен, как неприметно тело.
 Но самой замечательной чертой Шульмана, как показалось Алексису, была
его целеустремленность. Таким, по крайней мере, представлялся он Алексису, и
это было, в общем, похоже на истину. Истину эту прочитывал он в пристальных
вопрошающих взглядах, какие бросали на Шульмана его подчиненные; не детали
интересовали их, а самое главное: как идет дело, продвигает ли их тот или
иной шаг к конечному результату. Тот же смысл виделся Алексису и в жесте,
каким Шульман вздергивал рукав пиджака и, ухватив свое толстое левое
запястье, выкручивал его, словно чужое, чтобы поглядеть на циферблат
стареньких часов в металлическом корпусе. Значит, и Шульману тоже положен
предел, думал Алексис, часовой механизм в бомбе тикает и для него, помощник
носит ее в своем портфеле.
 Отношения между этими двумя людьми крайне занимали Алексиса и служили
хорошим отвлечением от напряженной работы. Когда Шульман отправлялся на
Дроссельштрассе и разгуливал среди руин дома, где взорвалась бомба, или
бушевал там, убеждая кого-то, поминутно поглядывая на часы с видом таким
возмущенным, будто взорвали его собственный дом, заморыш-помощник маячил
рядом, точно его совесть, и, упорно не поднимая прилипших к бокам тощих
скелетоподобных рук, что-то горячо нашептывал шефу. А когда Шульман вызвал к
себе для последней конфиденциальной беседы атташе по связи с профсоюзами и
голоса их за стеной, поднявшись до крика, упали затем до доверительного
исповедального шепота, именно заморыш вывел из кабинета сломленного
свидетеля, после чего препоручил его заботам земляков в посольстве, укрепив
тем самым Алексиса в мысли, которую он лелеял с самого начала, но которую
Кельн напрочь запретил ему додумывать до конца.
 Все наталкивало его на эту мысль. Отстраненность жены, поглощенной лишь
мечтаниями о Святой земле; неумеренное раскаяние атташе; нелепое, ни с чем
не сообразное гостеприимство, оказанное им Катрин, - уж не братом ли Эльке в
ее отсутствие он хотел выглядеть? - странное утверждение, что он сам в
комнату Эльке входил, а жена и порога бы не переступила. Алексису,
находившемуся некогда в подобных обстоятельствах, да и сейчас еще в них
пребывавшему, чьи нервы, издерганные от сознания вины, чутко отзывались на
всякое мимолетное сексуальное дуновение, эти приметы казались совершенно
однозначными, и втайне ему польстило, что Шульман расценил их точно так же.
 О некоторых из предпринятых Шульманом шагов Алексис узнал, лишь когда
израильская команда отбыла на родину. Так он открыл, случайно или почти
случайно, что Шульман и его помощник, независимо от немецких коллег,
отыскали Эльке и глубокой ночью убедили ее отложить отъезд в Швецию, с тем
чтобы они втроем могли насладиться совершенно доверительной и добровольной
беседой, за которую ей очень хорошо заплатили. Следующий день они провели,
интервьюируя ее в номере отеля, после чего - в разрез с их привычкой к
экономии - радостно покатили с ней в аэропорт на такси. И все это, как
догадывался Алексис, - чтобы выяснить, кто ее настоящие друзья и с кем
проводила она время, когда дружок ее благополучно возвращался в казарму. И
где покупала марихуану и другие наркотики, которые обнаружили они среди
развалин, там, где находилась ее комната. Или же, вернее сказать, кто
снабжал ее ими и в чьей постели, разомлев и расслабившись, она любила
рассказывать о себе и своих хозяевах. Алексис вывел все это, отчасти исходя
из секретного доклада об Эльке, представленного ему к тому времени его
собственными агентами: вопросы, которые он приписал Шульману, были теми, что
задал бы и он, если б Бонн с криком "руки прочь!" не окоротил его.
 "Не надо грязи, - твердили они. - Пусть сначала все быльем порастет".
Алексис, почувствовавший, что на карту теперь поставлена его карьера, понял
намек и заткнулся, потому что с каждым днем положение силезца укреплялось,
ухудшая тем самым его собственное.
 И все же он дорого бы дал за те ответы, которые Шульман в неистовой и
безжалостной целеустремленности своей, то и дело поглядывая на допотопные
часы, мог всеми правдами и неправдами выудить из девицы. Много времени
спустя, когда это уже не имело практического значения, Алексис через
шведских агентов безопасности, в свою очередь заинтересовавшихся личной
жизнью Эльке, выяснил, как глубокой ночью, когда все спали, Шульман с
помощником предъявили ей набор фотографий вероятных кандидатов на ее
благосклонность. Из них она выбрала одну - якобы киприота, которого она
знала лишь по имени - "Мариус". Она произносила это имя, как он требовал, на
французский лад. Алексису стало известно и о сделанном ею весьма небрежном
заявлении: "Да, это тот самый Мариус, с которым я спала", - заявлении,
которое, как они дали ей понять, было важно для Иерусалима.
 Обязательное заключительное совещание под председательством нудного
силезца проходило в зале, где было более трехсот мест, но большинство из них
пустовало. Две группы - немцы и израильтяне - сидели по сторонам прохода,
как родные жениха и невесты во время венчания. Собравшихся к одиннадцати
утра участников совещания ожидал стол под белой скатертью, на которой,
подобно результатам археологических раскопок, разложены были красноречивые
вещественные доказательства взрыва, каждое с надписью, выполненной
компьютером, как на музейной табличке. На стене красовался стенд с
фотографиями ужасных подробностей взрыва; фотографии для пущего реализма
были цветными. В дверях хорошенькая, чересчур любезно улыбавшаяся девица
раздавала пластиковые папки с материалами дела. Если бы она раздавала
конфеты или мороженое, Алексис ничуть не удивился. Немецкая часть аудитории
болтала и вертела головами, глазея на все, в том числе и на израильтян,
которые хранили угрюмую и молчаливую неподвижность мучеников, скорбящих о
каждой минуте даром потраченного времени. И лишь один Алексис - он был в
этом уверен - понимал и разделял эти страдания, откуда бы они ни
проистекали.
 Еще за час до начала он надеялся выступить на совещании. Он предвкушал
и даже втайне готовил выступление - хлесткий образчик своего лапидарного
стиля, краткую речь по-английски. А в конце: "Благодарю вас, джентльмены" -
и все. Надежда оказалась тщетной. Бароны уже все решили и предпочли силезца
на завтрак, обед и ужин. Алексиса они не пожелали даже на сладкое. Ему
оставалось лишь изображать безразличие, маяча в задних рядах с
демонстративно сложенными на груди руками, в то время как на самом деле в
нем бурлило сострадание к евреям. Когда все, кроме Алексиса, сидели на
местах, в зал вошел силезец. Он шел, выставив вперед живот - походка, как
подсказывал Алексису опыт, весьма характерная для определенного типа немцев,
когда они идут к трибуне. За ним шел напуганный молодой человек в белом
пиджаке и с дубликатом ставшего теперь знаменитым серого чемодана с
наклейками скандинавских авиакомпаний.
 Силезец говорил по-английски, "исходя из интересов наших израильских
друзей". А кроме того, как подозревал Алексис, и исходя из интересов группы
его болельщиков, пришедших поддержать своего чемпиона. Силезец прошел
обязательный курс контрподрывной подготовки в Вашингтоне и говорил на
исковерканном языке астронавтов. В качестве вступления силезец сообщил, что
преступление это - дело рук "левых радикалов", и упомянул вскользь
социалистов, "развращающих современную молодежь", что вызвало в публике гул
одобрения. "Ну прямо наш дорогой фюрер", - подумал Алексис, внешне сохраняя
полнейшую безмятежность. "Взрывная волна в подобного рода постройках
распространяется вверх, - говорил силезец, обращаясь к чертежу, развернутому
позади него ассистентом. - В данном случае она нарушила целостность
постройки в ее срединной части, включая второй этаж вместе с комнатой
мальчика". "В общем, здорово рвануло, - угрюмо подумал Алексис, - почему бы
так не сказать и не заткнуться наконец?" Но это было бы не в характере
силезца. Эксперты пришли к выводу, что вес заложенной взрывчатки равнялся
пяти килограммам. Мать выжила лишь потому, что находилась на кухне.
 "Пусть в следующем моем воплощении я стану евреем, испанцем, эскимосом
или каким-нибудь отчаянным анархистом, - решил Алексис, - лишь бы не
родиться снова немцем, отмучился разок - и довольно. Ведь только немец
способен превратить гибель еврейского мальчика в материал для своей тронной
речи".
 Затем силезец перешел к чемодану. Дешевый и скверный, из тех, какими
пользуется вся эта шушера: временные рабочие и турки. "И социалисты",
казалось, вертелось у него на языке. Желающие могли свериться с материалом в
своих папках или же изучить уцелевшие кусочки металлического каркаса
чемодана на столе. Или же посчитать, как давным-давно посчитал и Алексис,
что и бомба и чемодан не сулят никаких отгадок. Но ухитриться не слышать
силезца они не могли, потому что это был его день и выступление это
знаменовало его победу над поверженным противником либералом.
 Начав с внешних примет, он углубился теперь в содержимое чемодана.
"Устройство, господа, было завернуто в два слоя обертки, - говорил он. -
Первый слой - старые газеты; как показала экспертиза, газеты шестимесячной
давности, по происхождению боннские, концерна Шпрингера". "Весьма разумное
применение", - подумал Алексис. "Второй слой - лоскутья армейского одеяла, в
точности такого, какое продемонстрирует сейчас мой коллега, господин
такой-то из государственной специальной лаборатории". Пока напуганный
ассистент разворачивал для всеобщего обозрения серое одеяло, силезец
горделиво докладывал собравшимся результаты своих блистательных
исследований. Алексис устало слушал знакомые слова: расщепленный кончик
детонатора... микроскопические неразорвавшиеся частицы... подтвердилось, что
это русский пластик, известный американцам как "Си четыре", а англичанам как
"Пи", израильтяне же называют его обычно... механизм, взятый из дешевых
наручных часов... обгорелая, но все-таки различимая пружина, в качестве
которой выступила обыкновенная бельевая прищепка. "В общем, - заключил
Алексис, - классическое, совершенно как из учебника, устройство".
 Бесцеремонно отстранив ассистента, силезец порылся в чемодане и с
важностью извлек оттуда дощечку с собранным на ней макетом устройства,
напоминающим игрушечный автотрек. Сделан он был из покрытой изоляционным
слоем проволоки и оканчивался пластиковым ежом из десяти сероватых трубочек.
К толпе профанов, теснившихся возле стола, чтобы получше все рассмотреть,
теперь, к удивлению Алексиса, направился Шульман. Не вынимая рук из
карманов, он поднялся с места и неспешной походкой двинулся к экспонатам.
"Зачем?" - мысленно спрашивал его Алексис, беззастенчиво не сводя с него
глаз. И откуда вдруг этот праздный вид, когда еще вчера тебе и на допотопные
часы-то твои посмотреть было некогда? Оставив все попытки изобразить
безразличие, Алексис проскользнул туда же, где находился Шульман. "Если ты
воспитан на традиционных методах и хочешь, чтобы евреи взлетали на воздух, -
развивал свою теорию силезец, - то бомбу ты готовишь так. Покупаешь дешевые
часы, вроде этих, красть их не надо, лучше купить в большом универмаге в то
время, когда покупателей там больше всего, купив к ним в придачу две-три
другие вещицы по соседству, чтобы продавцу сложнее было потом все вспомнить.
Потом ты удаляешь часовую стрелку. Просверливаешь в стекле дырку, вставляешь
в нее кнопку, с помощью хорошего клея прикрепляешь к ней провод. Теперь
очередь батарейки. Стрелку ты ставишь по своему желанию - поближе или
подальше от кнопки. Но, как правило, дело лучше не затягивать, чтобы бомбу
не обнаружили и не обезвредили. Заводишь часы. Проверяешь, в порядке ли
минутная стрелка. В порядке. Тогда, помолившись тому, кого почитаешь своим
создателем, вставляешь детонатор. В то мгновение, когда минутная стрелка
коснется кнопки, цепь замкнется и, если господь к тебе милостив, произойдет
взрыв".
 Чтобы наглядно продемонстрировать это чудо, силезец удалил
обезвреженный детонатор и десять палочек взрывчатки, поместив вместо них
крошечную лампочку - из тех, что используются в электрических фонариках.
 - Теперь вы увидите, как действует это устройство! - воскликнул
силезец.
 Никто не сомневался, что оно действует, многие знали его как свои пять
пальцев, и все же, когда лампочка, давая сигнал, весело мигнула, Алексису
показалось, что все невольно вздрогнули. Один Шульман сохранял полнейшую
невозмутимость. Алексис решил, что тот и впрямь, наверное, немало повидал на
своем веку.
 Какой-то субъект, желая отличиться, задал вопрос, почему бомба
взорвалась с опозданием.
 - Бомба находилась в доме четырнадцать часов, - заметил он на своем
безукоризненном английском. - Минутная стрелка рассчитана на час оборота.
Часовая - на двенадцать. Как можно объяснить подобный факт, учитывая, что
часовой механизм бомбы рассчитан максимум на двенадцать часов?
 В ответ на каждый вопрос у силезца была заготовлена целая лекция. И
сейчас он пустился в разъяснения, тогда как Шульман со снисходительной
улыбкой осторожно ощупывал своими толстыми пальцами макет, словно уронил
туда что-то.
 - Возможно, отказал механизм, - объяснил силезец. - Возможно, поездка в
автомобиле до Дроссельштрассе что-то в нем нарушила. Возможно, атташе
как-нибудь невзначай тряхнул устройство, когда укладывал чемодан на постель
Эльке. Возможно, плохонькие часы остановились, а затем вновь пошли.
 "Словом, возможностям нет числа", - подумал Алексис с невольным
раздражением.
 Но Шульман предложил другое, более остроумное объяснение.
 - А возможно, этот террорист неаккуратно счистил краску со стрелки
часов, - рассеянно сказал он. - Наверное, террорист был не так вышколен, как
ваши специалисты в лабораториях. Не так ловок, не так тщателен в своей
работе.
 "Но это же девушка, - тут же мысленно возразил ему Алексис. - Почему
это вдруг Шульман говорит "он", когда мы должны представлять себе
хорошенькую девушку в синем платье?" Видимо, сам того не ведая, Шульман
подпортил силезцу его триумф, после чего занялся самодельной бомбой,
вделанной в крышку чемодана, тихонько потянул за проволоку, вшитую в
подкладку и прикрепленную к бельевой прищепке.
 - Вы нашли что-то интересное, господин Шульман? - ангельски сдержанно
осведомился силезец. - Вероятно, обнаружили ключ? Расскажите нам,
пожалуйста. Это интересно.
 Шульман взвесил это щедрое приглашение.
 - Слишком мало проволоки, - объявил он. - Здесь семьдесят семь
сантиметров проволоки. - Он помахал обгорелым мотком. Проволока была
скручена, как моток шерсти, перетянутый посередине, чтобы держался. - В
вашем макете вы используете максимум двадцать пять сантиметров. Куда делись
еще полметра?
 Последовала секунда озадаченности и тишины, после чего силезец
рассмеялся громко и снисходительно.
 - Но, господин Шульман, это ведь лишняя проволока, - объяснил он,
словно урезонивая ребенка. - Для цепи она лишняя. Когда террорист налаживал
устройство, у него, по-видимому, часть проволоки оказалась лишней, поэтому
он или она и бросил остаток в чемодан. Ведь проволока эта была лишняя, -
повторил он, - ubrig. Для технической стороны значения не имеющая. Sag ihm
doch ubrig [Объясните ему, что значит ubrig (нем.)].
 - Остаток, - неизвестно зачем перевел кто-то из присутствующих. - Он не
важен, мистер Шульман, это остаток.
 Момент пролетел, зияющую дыру залатали, после чего Алексис отвлекся, а
когда опять взглянул на Шульмана, то увидел, что тот уже стоит у двери и
собирается потихоньку уйти: голова повернута к Алексису, а рука с часами
приподнята, но так, будто он не столько на часы смотрит, сколько
прислушивается к себе, достаточно ли он голоден, чтобы пообедать. На
Алексиса он не глядел, но тот был уверен, что Шульман ждет его, предлагает
уйти вместе. Силезец все еще бубнил свое в окружении слушателей, бесцельно
топтавшихся вокруг, как группа пассажиров только что приземлившегося
лайнера. Выбравшись из этой толпы, Алексис на цыпочках быстро покинул зал,
догоняя Шульмана. В коридоре тот ласково ухватил его за руку в неожиданном
изъявлении дружеской приязни. Выйдя на залитую солнцем улицу, оба сняли
пиджаки, причем - Алексис потом явственно припомнил это - пока он ловил
такси и называл адрес итальянского ресторанчика на холме, на окраине
Бад-Годесберга, Шульман аккуратно свернул свой пиджак наподобие солдатской
походной скатки. Раньше Алексису случалось возить в этот ресторанчик женщин,
но в мужской компании он там не бывал никогда и, как истинный сластолюбец,
остро ощущал новизну этого события.
 По дороге они почти не разговаривали, Шульман любовался красотой
пейзажа, озираясь вокруг с видом спокойным и довольным, как человек,
заслуживший субботний отдых, хотя на самом-то деле до субботы было еще
далеко. Алексис вспомнил, что Шульман улетает из Кельна вечером. Словно
отпущенный из школы мальчишка, он считал остававшиеся им часы, почему-то
полагая само собой разумеющимся, что других встреч Шульман на это время не
планирует. Предположение смешное, но приятное. В ресторанчике на вершине
холма Святой Цецилии итальянец padrone [Хозяин (ит.).], как и следовало
ожидать, засуетился вокруг Алексиса, однако было совершенно ясно, что
впечатление на него произвел именно Шульман, и это справедливо. Он называл
его "господин профессор" и настоял, чтобы они заняли большой стол на
шестерых у окна. Отсюда открывался вид на старый город внизу и дальше - на
Рейн, петляющий между бурых холмов, увенчанных остроконечными башнями
замков. Алексису пейзаж этот был привычен, но в этот день, увиденный глазами
нового приятеля, по-новому восхищал его. Он заказал два виски. Шульман не
возражал.
 Одобрительно поглядывая вокруг в ожидании виски, Шульман наконец
проговорил:
 - Может быть, если б Вагнер оставил в покое этого парня Зигфрида, мир,
в конечном счете, был бы лучше.
 Алексис не сразу понял, в чем дело. День до этого был такой сумбурный,
он был голоден и плохо соображал. Шульман говорил по-немецки! С густым
акцентом судетских немцев, звучавшим непривычно, как скрип заржавевшей в
бездействии машины. Более того, с извиняющейся улыбкой, доверительной и в то
же время заговорщической. Алексис хихикнул, Шульман тоже засмеялся. Подали
виски, и они выпили за здоровье друг друга.