Наконец, под очередным нажимом дышавшего им в спину потока
чужестранцев население пограничного района (теперь почти
полностью скотоводческого) оказалось выброшено из
последнего оазиса в девственную пустыню, чтобы превратиться
в кочевников. Этот процесс, который следует рассматривать
сегодня через призму отдельных семейств и родов, отметив
миграцию каждого конкретными фамилией и датой, неминуемо
должен был начаться с первого же дня полного заселения
Йемена. Видиан к югу от Мекки и Таиф полны памятных
свидетельств и названий населенных пунктов, оставленных
пятью десятками родов, ушедших отсюда, чьих потомков можно
сегодня найти в Неджде, в Джебель Шаммаре, в Хамаде и даже
на границах с Сирией и Месопотамией. Здесь был отправной
пункт миграции, фабрика кочевников, исток гольфстрима
пустынных бродяг.

Однако образ жизни людей пустыни отличался такой же
подвижностью, как у обитателей холмов. Основой экономики
было обеспечение питания верблюдов, которые лучше всего
размножались в суровом климате нагорных пастбищ с их
сочными и питательными колючками. Бедуины жили этим
занятием, а оно в свою очередь формировало образ их жизни,
определяло распределение земель между племенами и
перемещения кланов, вынуждая их переходить соответственно
на весенние, летние и зимние пастбища по мере того, как
стада поочередно поедали скудную растительность на каждом
из них. Рынок верблюдов в Сирии, Месопотамии и Египте не
только определял численность населения, которое могла
прокормить пустыня, но и строго регулировал стандарт его
жизни. Бывало, что и пустыня оказывалась перенаселенной;
тогда происходило вытеснение разросшихся родов, и люди,
расталкивая друг друга локтями, устремлялись по
единственному свободному пути на восход. Они не могли идти
на юг, к негостеприимным пескам и морю. Не могли и
повернуть на запад, потому что там ступенчатые склоны
Хиджаза кишели горцами, извлекавшими все возможные
преимущества из своей защищенности. Иногда они направлялись
к центральным оазисам Арида и Касема, и тогда, если
племена, искавшие себе новый дом, были сильны и энергичны,
им удавалось занять часть удобных земель. В противном
случае, если сил недоставало, жителей пустыни постепенно
вытесняли на север, вплоть до хиджазской Медины и
недждского Касема, пока они в конце концов не оказывались
на развилке двух путей. Они могли направиться на восток, в
сторону Вади Румма или Джебель Шаммара, или же по Батну к
Шамие, где могли бы стать прибрежными арабами Нижнего
Евфрата, или постепенно подняться по отлогим уступам под
Тадмором в северной пустыне -- лестнице, ведшей к западным
оазисам Хенакии, Хейбару, Тейме, Джауфу и Сирхану, пока
судьба не приведет к Джебель Друзу в Сирии, или же напоить
свои стада близ Тадмора в северной пустыне по пути в Алеппо
или Ассирию.

Но и тогда давление не прекращалось: продолжала неуклонно
действовать тенденция вытеснения к северу.

--- page 0011 ---

Племена оказывались у самой границы земледелия в Сирии или
Месопотамии. Благоприятная возможность и голос желудка
убедили их в выгодности разведения коз, затем овец, а
впоследствии они стали засевать землю в надежде добыть хоть
немного ячменя для животных. Теперь они уже не были
бедуинами и подобно всем крестьянам начали страдать от
опустошительных набегов кочевников. Они стали незаметно
приобщаться и к крестьянскому делу и скоро обнаружили, что
превратились в землепашцев. Таким образом, мы видим, что
целые кланы, родившиеся в высокогорьях Йемена и
вытеснявшиеся более сильными кланами в пустыню, невольно
превращались в кочевников, стремясь просто выжить. Мы
видим, как они бродяжничали, с каждым годом продвигаясь
чуть севернее или чуть восточнее, когда судьба посылала им
одно из двух -- либо хорошую дорогу, либо девственную
пустыню, пока в конце концов это не приводило их из пустыни
снова к лукошку сеятеля, за которое они брались с такой же
неохотой, с какой начинали свой робкий опыт кочевой жизни.
Это был круговорот, укрепивший сообщество семитов. На
севере вряд ли нашелся бы хоть один семит, чьи предки в
какие-то мрачные времена не прошли через пустыню. Каждый из
них в той или иной степени отмечен печатью номадизма, этой
глубочайшей и жесточайшей социальной дисциплины.

ГЛАВА 3

Поскольку кочевые и оседлые арабы Азии -- не две различные
расы, а просто разные ступени социального и экономического
развития, то резонно ожидать общих черт сходства в их
мышлении, и еще естественнее -- в любых плодах их
деятельности. С самого начала, при первой же встрече с ними
обнаруживалась всеобщая чистота и твердость веры при почти
математически строгом соблюдении налагаемых ею ограничений,
даже порой отталкивающей своими неприемлемыми для европейца
особенностями. У семитов не было полутонов в регистре
зрительного восприятия. Для этого народа существовали лишь
основные цвета, точнее даже только черный и белый, и они
всегда воспринимали мир только в его внешних очертаниях.
Это был догматический народ, презиравший сомнения, наши
современные лавры и тернии. Они не понимали наших
метафизических неопределенностей, нашего самокопания. Им
были понятны только истина и ложь, вера и неверие и чужды
сдерживающие нас колебания или более тонкие нюансы нашего
поведения.

У этого народа черно-белые не только одежды, но и души до
самых глубин: не просто в своей прямолинейной ясности
восприятия и выражения, но и в оценках. Мысли семитов были
свободны только в чрезвычайных обстоятельствах.
Превосходной степенью они пользовались очень избирательно.
Порой казалось, что они непоследовательны в своих
суждениях, но они никогда не шли на компромисс: вплоть до
абсурдного финала они следовали логике сразу нескольких
несовместимых мнений, не ощущая этой несовместимости. С
холодной головой, уравновешенные в суждениях, невозмутимо
чуждые порыву, они качались от одной асимптоты к
другой*.
[* Эта метафора -- "качание от одной асимптоты к другой" --
родилась в разговоре с другом, рассказавшим, что он по
ошибке применил термин "асимптота" к ветвям гиперболы.
(Примеч. авт.) *]

Это был ограниченный, узко мыслящий народ, чей инертный ум
являл собою невспаханное поле покорного смирения. Его
воображение было пылким, но не творческим. В Азии было так
мало собственно арабского искусства, что практически можно
было бы сказать, что искусства у арабов не было вообще,
хотя среди имущих классов встречались достаточно
либеральные покровители искусств, которые поддерживали
таланты в области архитектуры, керамики или различных
ремесел, проявлявшиеся у соседей или среди рабов. Не
занимались они и сколько-нибудь заметной промышленной
деятельностью. К этому не были приспособлены ни ум их, ни
тело. Они не изобретали философских систем и не создавали
сколько-нибудь сложной мифологии. Они следовали своему
курсу между идолами племени и пещеры. Будучи из всех других
народов наименее подвержены болезням, они принимали дар
жизни, не задаваясь никакими вопросами, как аксиому. Для
них она была неизбежностью, заповеданной человеку, неким
узуфруктом, не подлежавшим критике. Самоубийство было
невозможно, обычная же смерть не несла горя.

Это был народ эмоциональный, импульсивный, идейный, раса
индивидуальной одаренности. Действия этих людей были
потрясающи на фоне повседневного покоя, их великие
выглядели еще величественнее в сравнении с общим уровнем
толпы. Их убеждения были инстинктивными, действия
интуитивными. Главным для них были вопросы веры: почти все
они монополисты богооткровенных религий. Среди последних
выжили три: две из них были экспортированы к несемитским
народам. Христианство, переведенное на греческий, латинский
и прагерманский языки и проникшееся их далеко не одинаковым
духом, завоевало Европу и Америку. Ислам в его по-разному
трансформированных вариантах подчинял себе Африку и
некоторые части Азии. Все это были семитские успехи. А их
неудачи оставались с ними: Уделом окраин их пустынь были
остатки ослабленной веры.

Многозначителен тот факт, что полное разрушение павших
религий происходило там, где пустыня встречалась с
возделанными землями. Это внушалось последователям всех
вероисповеданий. Впрочем, то были лишь констатации,
лишенные веских доводов; для их авторитетного подтверждения
нужен был пророк. Арабы называли число пророков -- сорок
тысяч, мы записали в свой реестр не меньше нескольких
сотен. Среди них не было ни одного из девственной пустыни.
Жизнь их подчинялась определенному шаблону. По рождению они
принадлежали к густонаселенным городам, однако непонятное
страстное стремление тянуло их обратно в пустыню. Там они
жили в течение более или менее продолжительного времени в
размышлениях и физическом воздержании, а потом возвращались
с отчеканенными в фантазиях посланиями, дабы проповедовать
их своим прежним, но уже усомнившимся адептам. Основатели
трех крупных вероисповеданий в своей деятельности
подчинились именно этому циклу; возможное совпадение
воспринималось как закон, подтвержденный параллельными
жизнеописаниями бесчисленного множества других --
несчастных неудачников, чье истинное призвание мы могли бы
оценить не меньше, но время и крах иллюзий не помогли им
иссушить души до готовности взойти на костер. Для городских
философов стремление уйти в глушь всегда было
непреодолимым, и, вероятно, не потому, что там они находили
вездесущего Бога, а потому, что в своем уединении
отчетливее слышали живое слово, которое затем несли людям.

Общей основой всех семитских верований, победивших или
проигравших, была вездесущая идея ничтожности мира.
Непримиримое отвержение материи привело их к проповеди
наготы, самоотречения, нищеты; атмосфера этой новации
беспощадно душила умы пустыни. Первое знакомство с их
самоочищением бедностью состоялось у меня в то время, когда
мы были уже далеко от холмистых равнин Северной Сирии, у
руин романского периода, которые, как верили арабы, были
остатками дворца, построенного каким-то принцем для своей
королевы. Говорили, что глина для этой постройки ради
пущего богатства сооружения замешивалась не на воде, а на
драгоценных цветочных маслах. Мои проводники, обладавшие
поистине собачьим чутьем, водили меня из одной комнаты с
обвалившимися стенами в другую, замечая: "Здесь жасмин,
вот это фиалка, а это роза".

В конце концов меня позвал Дахум: "Идите-ка сюда,
понюхайте сладчайший аромат из всех". Войдя в главные
покои, мы подошли к зияющим оконным проемам в восточной
стене и стали глотать широко открытыми ртами трепетавший за
ними легкий, нематериальный, спокойный ветер пустыни. Его
слабое дыхание рождалось где-то за далеким Евфратом и много
дней и ночей медленно струилось над выжженной травой к
первому рукотворному препятствию на своем пути -- стенам
нашего разрушенного дворца. Казалось, что, встретившись с
ними, ветерок заволновался, замешкался, залепетав что-то
совсем по-детски. "Это, -- сказали мне мои спутники, --
лучше всего: у него нет запаха". Мои арабы повернули
спинами к ароматам и прочей роскоши, выбирая то, чего с
ними не могло разделить все человечество.