Взрослая жизнь для мальчишки таит много опасностей, ощущение самостоятельности 
кружит голову. К счастью, иммунитет от дурных влияний выработался, видимо, еще в 
Марьиной роще. Учился, играл в футбол, бегал, катался на коньках. Институт давал редкую 
возможность удовлетворять страсть к чтению, которой я, насколько могу припомнить, 
«заболел» в первом классе, как только научился читать. Приятели мои оказались людьми 
читающими, имеющими доступ к книгам, о которых я только слышал. Сейчас эти книги 
широко издаются, но времена тогда были другими. Не одобрялись Достоевский, Андреев, 
Есенин, практически все поэты предреволюционной поры, только что были подвергнуты 
опале Ахматова и Зощенко. Помогала учиться, конечно, студенческая среда, в которой все 
страстно, не по обязанности, а по убеждениям (с оглядкой, конечно: даже молодежь в ту 
пору должна была быть осмотрительной), горячо обсуждалось, а из этих обсуждений и 
складывалось не вполне ясное, но достаточно прочное впечатление, что живем-то мы во 
времена необычные и великие. Конечно, о величии времен и живых вождей мы и читали, и 
слышали ежедневно и ежечасно, но происходило свое неофициальное и неформальное 
осмысление действительности, пробивались росточки собственного мышления.
В марте 1953 года умер Сталин, его смерть показалась нам, мальчишкам и девчонкам, 
катастрофой. Шли по Москве бесконечные мрачные траурные колонны, возникали 
чудовищные давки на перекрытых улицах, гибли в них десятки, а может быть, и сотни 
людей, как это было при спуске с Рождественского бульвара на Трубной площади. Пытались 
и мы с приятелями пробиться в Колонный зал. Нам намяли бока, оттоптали ноги, мы 
промаялись в огромной толпе у Петровских ворот всю ночь и лишь утром, несолоно 
хлебавши, возвратились по домам.
Катастрофы, как нам думалось, не произошло, а улучшения в нашей общей жизни 
наметились довольно скоро. Это был наглядный урок здравого исторического смысла. Каким 
же образом, почему никто так долго не мог понять, что вождем нашим был человек далеко 
не безупречный, мягко говоря? Как же можно было все, что удалось сделать на протяжении 
многих лет огромному народу, считать результатом гениальности, проницательности, 
железной воли, мудрости одного-единственного человека? Вот на такие вопросы мы 
пытались ответить. Да разве только мы?
Под шум всеобщих преобразований упразднили наш Институт востоковедения и 
перевели нас в 1954 году в учреждение, само название которого вселяло трепет в наши 
сердца, — в Институт международных отношений. Оказалось, что и там учатся такие же 
люди, как и мы, некоторые поумнее, некоторые поглупее, а в общем обычные студенты. 
Располагалось тогда здание этого института у Крымского моста.
Мы — «восточники», коренные мгимовцы — «западники». Помещений в институте не 
хватает, учимся в две смены. Нас, «восточников», стало меньше, часть наших сотоварищей 
перевели в другие институты, и держимся мы друг за друга крепче. Я близко схожусь с 
Витей Прокуниным. Он книжник, умница. С нами Борис Васильев — бывший танкист, 
человек основательный, уже умудренный жизнью, неназойливо, по-доброму опекающий нас, 
вчерашних школьников. В наш кружок входит и Седа Алиханянц, дочь одного из создателей 
советского ядерного оружия академика Абрама Ивановича Алиханова, красивая, скромная и 
умная девушка. (Она и Витя Прокунин скоро поженились. Так появилась первая, пожалуй, 
семья на нашем курсе. Летом 1973 года, приехав в Москву в отпуск, я позвонил Прокуниным 
и узнал горестную весть — Витя умер от инфаркта, оставив Седу с двумя маленькими 
мальчишками. К тому времени не стало и ее отца, и Седа в одиночку вырастила двух 
прекрасных, самостоятельных и любящих ее мужчин — Никиту и Максима. С Борисом 
Васильевым, работавшим в ТАСС, мы сохранили добрые отношения на всю жизнь. При 
встречах вспоминаем, как ездили вместе на целину, путешествовали по раскаленной равнине 
Синда, купались в Аравийском море, темной индийской ночью ездили смотреть Сураджкунд 
— старинный священный водоем под Дели, поминаем старых друзей, увидеться с которыми 
на этом свете уже не придется. Но до тех пор, пока мы помним и говорим о них, они живы.)
От того, что я стал учиться в другом учебном заведении, мое благосостояние не 
улучшилось. Ездить из Марьиной рощи стало неудобнее и для меня заметно дороже — 
восемьдесят копеек на автобусе, да еще полтинник на метро в одну сторону. В лучшем 
случае оставалось денег на стакан чая да пирожок. Дома было голодно. Хотя к тому времени 
поступила в пединститут Лера и тоже стала получать стипендию, кажется, двести сорок 
рублей, жили мы не просто бедно, а нищенски. Не я один был в таком положении. 
Приходилось разгружать вагоны или работать на овощной базе. Потом уже, освоив язык 
урду, я стал подрабатывать в издательстве «средневековым» трудом — перепиской 
рукописей. Эта работа оплачивалась лучше.
В 1956 году мы побывали на целине, в Казахстане, на уборке первого целинного 
урожая. Это запомнилось на всю жизнь. Долго ехали поездом, потом на грузовиках прибыли 
в сердце казахской степи — село Севастополь Урицкого района Кустанайской области. Меня 
определили помощником комбайнера, и мы с комбайнером Петей из Бреста принялись 
косить и обмолачивать бескрайнее пшеничное поле. Интересно все было чрезвычайно — 
степь я раньше никогда не видел, не ощущал сухую степную жару, да и не приходилось 
руками работать от восхода до заката. Должность помощника комбайнера вообще 
ответственная и беспокойная, я же был заодно и копнильщиком — то есть вилами солому в 
копнителе разгребал. Солнце печет, ость пшеничная колючая летит. Ворот рубашки не 
расстегнешь, кепку не снимешь, да и в бане за три месяца были всего лишь один раз. Все это 
нас мало беспокоило — работа увлекла. И люди здесь как-то по-другому раскрылись. 
Учились ведь вместе несколько лет и все казались друг другу очень хорошими ребятами, а 
целина показала каждого и с хорошей, и с плохой стороны. Научились кое-чему за лето, 
узнали, какой ценой достается хлеб, и, что было очень существенно, заработали денег. Вот 
итог целинного лета для всего нашего отряда. Для меня же это лето стало действительно 
незабываемым. На одном курсе со мной, на китайском отделении, училась Нина Пушкина. 
Конечно, мы с ней были знакомы, но не более. В это целинное лето мы увидели друг друга 
заново, и неразлучны с тех пор уже много-много лет.
Вернулись мы в Москву в сентябре, а в январе следующего года поженились. 
Снимали комнатенку у деда Нины. Оба получали стипендии, я подрабатывал. Словом, жили 
как птицы небесные и были очень довольны друг другом. Это и было счастье.
На шестом курсе, в начале 1958 года, меня послали на практику в Пакистан. А в конце 
того же года мы вместе с Ниной отправились туда же, в город Карачи, в нашу первую 
долгосрочную служебную командировку.
Ну что же, прощай, Марьина роща! Здравствуй, Азия!
 
 
 
КАРАЧИ
 
Вы жили в здании нашего посольства — в старинном, начинающем разваливаться 
здании. Комната была маленькой и сырой — на полу выступали непросыхающие лужи. Но 
нам думалось, что лучшего и желать нельзя.
Работа мне показалась очень интересной. Я был назначен помощником и 
переводчиком посла. Послом был ныне покойный Иван Фаддеевич Шпедько. Он очень 
хорошо меня принял, многому научил, по-настоящему помог освоиться в незнакомой 
обстановке.
В июле 1959 года в пакистанском городе Карачи родился наш сын Алеша.
 
Из тетради воспоминаний
 
В пасмурную, с дождями и снегами, с ледяным ветром и туманами погоду мне часто 
снится мой Восток, места, где провел большую часть своей жизни.
Карачи и Равалпинди, Пешавар и Лахор, Дели, Тегеран, Решт, Энзели, Исфаган, 
Кабул, Герат сливаются во снах в один причудливый город.
Я живу в этом городе, разговариваю на урду и на фарси и удивляюсь, что еще не 
забыл эти языки, вижу снежные вершины гор, подступающих к самому городу, и изогнутые 
дугами ветви пальм, любуюсь окутанной дымкой панорамой города с минаретов, иду по 
узким, горбатым, мощенным крупным булыжником улочкам и вдруг оказываюсь на широком 
зеленом, залитом солнцем проспекте. Или бегу по горной тропе вдоль извилистой и бурной 
речки.
Я дышу азиатским воздухом — во сне он лишен запахов, но я знаю, что он пахнет 
остро и пряно, им дышится легко даже в жару.
Азия зеленых радостных гор и мрачных, отвесно вздымающихся к небу кряжей, Азия 
ослепительно чистого, тончайшего песка побережья Аравийского моря и выжженных 
красноватых пустынь, уличного веселого многолюдья и разъяренных, беспощадных слепых 
толп, Азия одуряющей жары и живительной прохлады — эта Азия у меня в крови. Я прошу 
судьбу, чтобы эта Азия снилась мне до конца моих дней...
Пешавар. Март 1958 года. Рано утром я шагнул из двери маленького кирпичного 
коттеджика на лужайку университетского городка. Просторная зеленая равнина, 
окаймленная вдалеке крутыми снежными горами. В прозрачнейшем воздухе каждая складка 
на склоне гор, каждый уступ видны так отчетливо, будто какой-то художник-гигант 
нарисовал их искусным карандашом, тонко заштриховал и подкрасил акварелью. 
Беспредельное небо можно увидеть и в море, и в степи. Но в предгорьях отдаленные 
вершины подчеркивают глубину легкого, нежно сияющего бирюзой свода. Ласково касается 
лица, осторожно трогает его теплыми лучами весеннее пешаварское солнце. Мелкими 
желтыми цветами усеян кустарник, и теплыми волнами идет от него сильный медовый 
аромат.
Все это — солнце, голубое небо, горы, зеленая равнина, запах меда, волшебная 
неосязаемость воздуха; живая тишина — жужжание пчел, птичий щебет, шорох гравия под 
ногами,— все это отпечаталось в памяти не отдельными образами, а целостным, небывало 
радостным ощущением счастья. Мне было двадцать три года.
 
Должность помощника и переводчика посла показалась мне многотрудной и 
интересной. Она давала возможность познакомиться со многими крупными деятелями 
Пакистана, иностранными послами, видными бизнесменами, учиться искусству 
дипломатической беседы, узнать многое, недоступное младшему сотруднику посольства. В 
1959 году я был назначен на должность атташе, по этому случаю сшил костюм у лучшего 
пакистанского портного Хамида и почувствовал себя дипломатом.
В 1960 году послом СССР в Пакистане стал М. С. Капица — человек необъятной 
эрудиции, широкой души и неортодоксальных взглядов. Михаил Степанович курил сигары, 
любил выпить хорошего коньяку, прекрасно говорил по-китайски и по-английски и 
остроумно шутил. Переводчик был нужен послу для записи бесед, выполнения поручений, 
поездок по стране, где без знания местного языка обойтись трудно. Работать с Капицей было 
легко.
В январе 1961 года молодой министр природных ресурсов Пакистана Зульфикар Али 
Бхутто пригласил Капицу с супругой посетить родовое имение семьи Бхутто в Ларкане.
Посол и его жена Лидия Ильинична отправились в дорогу поездом до Саккара, а из 
Карачи был выслан «додж» с водителем и переводчиком. Переводчиком был я.
 
Из записных книжек
 
...В январе прохладно даже в Синде и его главном городе Карачи, расположенном на 
каменистом берегу Аравийского моря и окруженном с трех сторон пустыней, красновато-
серыми безжизненными холмами с редкими зарослями кактусов. Совсем редко мелькнут 
высокие безлистные кусты акации, маленькие озерца с каменистыми берегами и стаями птиц 
на воде. Голо, пусто, неуютно.