-- Знай я, ты думаешь, я не стал бы громко кричать об этом?
 -- Через нее можно достигнуть освобождения от Колеса Всего Сущего, --
продолжал лама, не слушая. -- Река Стрелы! Подумай же! Какой-нибудь ручеек,
быть может иссякший во время засухи?.. Но святой человек никогда не стал бы
так обманывать старика.
 -- Не знаю, не знаю.
 Лама опять придвинул свое испещренное тысячью морщин лицо на расстояние
руки от лица англичанина.
 -- Я вижу, что ты не знаешь. Ты не следуешь Закону, и это скрыто от
тебя...
 -- Да, скрыто... скрыто.
 -- Мы связаны -- ты и я, брат мой. -- Но я, -- он встал, и полы его
мягкого, плотного халата разлетелись в стороны, -- я хочу освободить себя.
Пойдем вместе!
 -- Я связан, -- промолвил хранитель. -- Но куда идешь ты?
 -- Сначала в Каши (Бенарес). Куда же еще? Там я встречусь с человеком
чистой веры, обитающим в одном из джайнских храмов этого города. Он тоже
тайный искатель, и, быть может, я узнаю от него что-нибудь. Быть может, он
пойдет со мной в Будх-Гаю. Оттуда на северо-запад, в Капилавасту, и там я
буду искать Реку. Нет, я буду искать всюду, куда бы ни шел, ибо место, где
упала стрела, неведомо.
 -- А как ты пойдешь? До Дели далеко, до Бенареса еще дальше.
 -- По дорогам и на поездах. Спустившись с Гор, я от Пантханкота приехал
сюда на поезде. Он идет быстро. Я сначала удивлялся, видя, как по бокам
дороги высокие столбы тянут и тянут за собой нити, -- он показал жестами,
как наклоняются и кружатся телеграфные столбы, мелькающие мимо поезда,-- но
потом у меня затекли ноги и мне захотелось идти пешком, как я привык.
 -- А ты хорошо знаешь, куда идти? -- спросил хранитель.
 -- О, что касается этого, только расспроси и заплати деньги, -- и
назначенные лица отправят тебя в назначенное место. Это я знал еще у себя в
монастыре из верных источников, -- гордо промолвил лама.
 -- А когда ты тронешься в путь? -- Хранитель посмеивался над этим
смешением древнего благочестия и современного прогресса, которые так
свойственны Индии наших дней.
 -- Как можно скорее. Я пойду по местам, где протекала жизнь Владыки,
пока не дойду до Реки Стрелы. К тому же имеется бумага, где написаны часы
отхода поездов, идущих на юг.
 -- А как насчет пищи? -- Ламы, как правило, носят при себе добрый запас
денег, но хранитель хотел знать об этом точнее.
 -- Во время путешествия я беру с собой чашу учителя для сбора подаяния.
Да, как ходил он, так пойду и я, отказавшись от сытой монастырской жизни.
Когда я покидал Горы, со мной был чела (ученик), который просил милостыню за
меня, как того требует устав, но мы задержались в Кулу, он заболел
лихорадкой и умер. Теперь у меня нет челы и я сам возьму чашу для сбора
подаяний и этим дам возможность милосердным людям приобрести заслугу,-- он
храбро кивнул головой. Монастырские ученые не просят милостыни, но лама был
необыкновенно одушевлен своей идеей.
 -- Да будет так, -- улыбнулся хранитель. -- А теперь позволь и мне
приобрести заслугу. Мы оба мастера -- и ты, и я. Вот новая записная книжка
на белой английской бумаге, вот отточенные карандаши -- два и три, толстые и
тонкие, все они хороши для писца. Теперь одолжи мне твои очки.
 Хранитель посмотрел через них. Они были сильно поцарапаны, но почти
соответствовали его собственным очкам, которые он вложил ламе в руку со
словами: -- Надень-ка эти.
 -- Перышко! Прямо перышко на лице! -- Старик в восторге обернулся,
морща нос. -- Я почти их не чувствую. И как ясно вижу!
 -- Они из билаура -- хрусталя, и их нельзя поцарапать. Да помогут они
тебе найти твою Реку, ибо они -- твои.
 -- Я возьму их: и карандаши, и белую записную книжку, -- сказал лама,
-- в знак дружбы между жрецом и жрецом, а теперь, -- он порылся у себя за
кушаком, отстегнул ажурный железный пенал и положил его на стол хранителя,
-- вот тебе мой пенал на память обо мне. Он старый, такой же старый, как и
я.
 Это был пенал старинной китайской работы из железа, плавленого забытым
в наши дни способом, и коллекционерское сердце хранителя дрогнуло. Никакие
уговоры не могли заставить ламу взять подарок обратно.
 -- Когда я вернусь, отыскав Реку, я принесу тебе рисованное изображение
Падмы Самтхоры, подобное тем, которые я рисовал на шелку в монастыре. Да, и
еще изображение Колеса Жизни, -- он тихо рассмеялся, -- ибо оба мы мастера
-- и ты, и я.
 Хранителю хотелось удержать его. Мало теперь осталось на свете людей,
владеющих этой тайной, умеющих рисовать кисточкой для письма канонические
буддийские картины, которые, если можно так выразиться, наполовину написаны,
наполовину нарисованы. Но лама вышел большими шагами с высоко поднятой
головой и, ненадолго остановившись перед большой статуей Бодисатвы,
изображенного в момент созерцания, протиснулся между турникетами.
 Ким как тень шел следом за ним. Подслушанный разговор чрезвычайно его
заинтересовал. Этот человек был для него чем-то совершенно новым, и он
намеревался продолжать исследование: именно так он стал бы рассматривать
новое здание или какое-нибудь необычное празднество в городе Лахоре. Лама
был его находкой, и он собирался овладеть ею. Недаром мать Кима была
ирландка!
 Старик, остановившись у Зам-Замы, оглядывался кругом, пока глаза его не
остановились на Киме. Паломническое вдохновение остыло в нем на некоторое
время, и он чувствовал себя старым, одиноким и очень голодным.
 -- Не сиди под этой пушкой, -- высокомерно произнес полицейский.
 -- Ху! Сова, -- отпарировал Ким за ламу. -- Сиди сам под пушкой, если
тебе нравится. А ну-ка, скажи: когда ты украл туфли у молочницы, Данну?
 Это было совершенно необоснованное, внезапно возникшее обвинение, но
оно заставило умолкнуть Данну, знавшего, что пронзительный вопль Кима
способен, если нужно, привлечь полчища скверных базарных мальчишек.
 -- Кому же ты поклонялся там, внутри? -- ласково спросил Ким, садясь на
корточки в тени подле ламы.
 -- Я никому не поклонялся, дитя. Я склонился перед Всесовершенным
Законом.
 Ким принял без смущения этого нового бога. Он уже знал целые десятки
богов.
 -- А что ты собираешься делать?
 -- Просить милостыню. Я вспомнил сейчас, что давно уже ничего не ел и
не пил. Как принято просить милостыню в этом городе? Молча, как у нас в
Тибете, или вслух?
 -- Кто просит молча, подыхает молча, -- процитировал Ким местную
поговорку. Лама встал было, но опять опустился, вздыхая о своем ученике,
умершем в далеком Кулу. Ким наблюдал за ним, склонив голову набок,
внимательный и заинтересованный.
 -- Дай мне чашку. Я знаю жителей этого города -- всех, подающих
милостыню. Давай чашку, и я принесу ее полной. -- Детски простодушно лама
протянул ему чашку. -- Отдыхай! Я людей знаю.
 Он побежал к открытой лавке кунджри -- женщины низкой касты, торгующей
овощами. Лавка была поблизости от трамвайного круга на Моти-Базаре. Торговка
издавна знала Кима.
 -- Ого, или ты стал йоги, что ходишь с чашкой для сбора подаяний? --
воскликнула она.
 -- Нет, -- гордо ответил Ким. -- В городе появился новый жрец. Такого
человека я еще не видывал.
 -- Старый жрец, что юный тигр, -- сердито произнесла женщина. --
Надоели мне новые жрецы! Они, как мухи, садятся на наши товары. Разве отец
моего сына -- источник милостыни, чтобы подавать всякому, кто попросит?
 -- Нет, -- сказал Ким, -- твой муж скорей яги (злонравный), чем йоги
(святой), но это -- новый жрец. Сахиб в Доме Чудес говорил с ним, как с
братом. О мать моя, наполни мне эту чашку! Он ждет.
 -- Хороша чашка! Целая корзина величиной с коровье брюхо! Ты вежлив,
как священный бык Шивы. Нынче утром он уже успел стащить большую часть лука
из корзинки. А тебе я должна наполнить твою чашку. Вот он опять идет сюда.
 Огромный мышиной масти брахманский бык этого квартала пробирался через
многоцветную толпу с украденным пизангом, свисающим у него изо рта.
Прекрасно осведомленный о своих привилегиях священного животного, он
направился прямо к лавке, наклонил голову и, громко пыхтя, стал осматривать
ряды корзин, выбирая пищу. Маленькая твердая пятка Кима взлетела вверх и
ударила его по влажному сизому носу. Бык негодующе фыркнул и удалился по
трамвайному пути; горб его дрожал от ярости.
 -- Вот видишь! Я сберег твоего товара на сумму втрое большую, чем будет
стоить содержимое чашки. Ну, мать, немножко риса и поверх его сушеной рыбы,
а также немножко овощной кари.
 Из глубины лавки, где лежал мужчина, послышалось ворчание.
 -- Он прогнал быка, -- вполголоса промолвила женщина. -- Подавать
бедным хорошо, -- она взяла чашку и вернула ее наполненной горячим рисом.
 -- Мой йоги не корова, -- важно сказал Ким, пальцами выкапывая ямку на
вершине горки. -- Я думаю, что немножко кари, жареная лепешка и кусок сухого
варенья доставят ему удовольствие.
 -- Эта ямка величиной с твою голову, -- с раздражением сказала женщина.
Тем не менее она положила в нее хорошей, дымящейся овощной кари, пришлепнула
ее сухой лепешкой, на лепешку положила кусок очищенного масла, а сбоку --
кислого тамариндового варенья. Ким любовно глядел на свою ношу.
 -- Вот и ладно. Когда я буду на базаре, бык не посмеет подходить к
этому дому. Он -- дерзкий нищий.
 -- А ты? -- рассмеялась женщина. -- Но ты не должен дурно говорить о
быках. Не ты ли сказал мне, что наступит день, когда Красный Бык придет с
поля, чтобы помочь тебе? Теперь держи чашку прямо и попроси святого человека
благословить меня. И еще: не знает ли он какого-нибудь лекарства от болезни
глаз для моей дочери? Попроси его об этом, о Дружок Всего Мира.
 Но Ким ускакал раньше, чем она успела окончить фразу. Он несся,
увертываясь от бродячих собак и голодных приятелей.
 -- Вот как просим милостыню мы, знающие, как надо это делать, -- гордо
заявил он ламе, в удивлении глянувшему на содержимое чашки. -- Теперь ешь, и
я поем вместе с тобой. Эй, бхишти! -- он окликнул водоноса, поливавшего
кротоны у Музея. -- Дай сюда воды. Нам, мужчинам, хочется пить.
 -- Нам, мужчинам! -- рассмеялся бхишти. -- Хватит ли на такую парочку
одного кожаного мешка? Ну, пейте во имя Милосердного.
 Он пустил тонкую струю на руки Кима, который пил, как туземцы, но лама
счел нужным вытащить чашку из своих неисчислимых сборок и пить по уставу.
 -- Парадези (чужеземец), -- объяснил Ким, после того как старик
произнес что-то на незнакомом языке -- очевидно, благословение.
 Очень довольные, они вместе принялись за еду и очистили всю чашку для
сбора подаяний. Потом лама, понюхав табаку из внушительной деревянной
табакерки, начал перебирать четки и, в то время как тень от Зам-Замы все
удлинялась, заснул легким старческим сном.
 Ким побрел к ближайшей торговке табаком, бойкой молодой мусульманке, и
выпросил у нее скверную сигару, какие сбывают студентам пенджабского
университета, подражающим английским обычаям. Он закурил, уселся под дулом
пушки и, опустив подбородок на колени, стал размышлять. Размышления его
кончились тем, что он сорвался с места и бесшумно помчался к дровяному
складу Нила-Рома.
 Лама проснулся в тот час, когда в городе уже началась вечерняя жизнь,
зажглись фонари и одетые в белое клерки и низшие служащие стали выходить из
государственных учреждений. Ошеломленный, он огляделся кругом, но поблизости
не было никого, кроме мальчика-индуса в грязной чалме и платье бланжевого
цвета. Лама внезапно опустил голову на колени и застонал.
 -- Что это ты? -- произнес мальчик, становясь перед ним. -- Тебя
ограбили?
 -- Мой новый чела(ученик) сбежал от меня, и я не знаю, где он.
 -- А кто он такой был, твой ученик?
 -- Это был мальчик, явившийся ко мне на место умершего в награду за ту
заслугу, которую я приобрел, когда вон там поклонился Закону, -- он указал
на Музей. -- Он пришел ко мне вывести меня на дорогу, которую я потерял. Он
повел меня в Дом Чудес и словами своими побудил меня осмелиться и заговорить
с Хранителем священных изображений, так что я получил утешение и ободрение.
А когда я ослабел от голода, он просил милостыню за меня, как это делает
чела для своего учителя. Неожиданно он был мне послан, и так же неожиданно
ушел. Я хотел учить его Закону по дороге в Бенарес.