Адам Холл
Бегство Квиллера
1. Дымок
Войдя, я сразу же почувствовал висящее в воздухе напряжение. Люди толпились в 
коридорах и слонялись вокруг радиорубки. Кродер стоял у дверей отделения кодов и 
шифров рядом с одним из криптологов, который под его взлетом вжался в стенку: 
голос Кродера резал несчастного как ножом: "Так какого черта вы не связались со 
мной по телефону? Меня не волнует, сколько было времени, и вам стоило бы это 
знать". Я прошел мимо них и подумал: Господи, раз уж Кродер потерял свое хваленое 
хладнокровие, значит, произошла какая-то крупная накладка, и все валится из рук... 
что-то произошло, что-то случилось, и ты это чувствуешь. Но меня теперь больше 
ничего не волновало.
Ломан попросил встретиться с ним в его кабинете, но его не было на месте, так 
что мне пришлось присутствовать при разговоре Рэдклифа по телефону — он коротко 
бросал слова, и его лицо при этом свете было пепельного цвета...
— Фенсинг больше не числится на службе. — Глянув на меня, он коротко кивнул 
и продолжал говорить: — Нет, официально мы считаем это самоубийством.
Как бы там ни было, но он выдал эти слова; звучали они не лучшим образом, но, 
по крайней мере, честно — "больше не числится на службе" было одним из тех 
скромных эвфемизмов, к которым прибегают бюрократы с третьего этажа; почему бы 
им не писать о нас в своих справках просто как о "мёртвых", когда кто-то из нас 
сгорает — неужели в этом есть что-то оскорбительное, что-то неприглядное, о чем 
нельзя сказать откровенно?
— Конечно, мы этим занимаемся. — Его бледные пальцы барабанили по столу. — 
Мы вызвали Ковача из Белграда и Джонса из Рима, и они пытаются найти Хокриджа 
через его оперативного начальника.
С плаща у меня стекали струйки воды — весь день дождило, паршивая весна, 
которая действует тебе на нервы; ради всех святых, чего ради им вызывать Джонса? В 
последний раз, когда я слышал о нем, Джонс ради нескольких крох информации 
вышел на связь с глубоко законспирированными агентами в Коммунистическом блоке, 
потому что у них были в красном секторе пять контактов, имеющих отношение к 
"Соболю-Один", после чего оставил их "без надежного прикрытия", как именовали 
подобные ситуации сопливые юмористы с третьего этажа.
— Нет, — продолжал Рэдклиф, — мы на него еще не вышли.
Пресытившись ожиданием, я вышел и двинулся по коридору в надежде найти где-
нибудь Ломана, после чего прикидывал снова вернуться в кабинет, а если его там 
опять не будет, пошел он к черту. Но, выйдя на лестничную площадку, я увидел, что 
он стоит наверху, прислонившись к перилам, и с кем-то разговаривает. Внезапно он 
посмотрел вниз и увидел меня.
Я стоял, засунув руки в карманы плаща, и спокойно ждал. Если этот сукин сын 
хочет переговорить со мной, ему придётся обратить на меня внимание.
Вместе с ним был Калтроп, и они вдвоем спустились по лестнице.
— Прости, что не встретил тебя в кабинете, но тут черт-те что делается. — Ломан 
был невысок, щеголеват, и от него несло кремом для обуви; я мог пришибить его на 
месте одной левой, и он это понимал. — Давай зайдем куда-нибудь, идет?
Это "куда-нибудь" оказалось комнатой рядом с кладовкой, на двери которой не 
было ни номера, ни таблички с именем, — она ничем не отличалась от прочих дверей 
в этом неприметном здании. В ней никого не было; она предназначалась дня 
складирования вещей, до которых не доходят руки — полупустые коробки с папками, 
несколько потрепанных кожаных кресел, кофейник и чашки в мятой картонной 
коробке, чей-то велосипед со спущенными шинами и болтающейся цепью.
Закрыв двери. Ломан повернулся ко мне.
— Хорошо, что ты появился.
Я промолчал, не глядя на них. Я понимал, что Калтроп здесь на тот случай, если 
Ломану потребуется защита. Для этого он еще годился.
В комнате стояла тишина, нарушаемая только стуком дождевых капель за окном.
— Почему бы нам не присесть? — Калтроп двигался легко и небрежно, весь из 
себя такой жизнерадостный. Смахнув пыль с сиденья одного из кресел, он шлепнулся 
в него и, вытянув ноги, взглянул на меня с дружелюбной улыбкой.
Ломан тоже собрался было сесть, но остановился, заметив, что я не сдвинулся с 
места.
— Мы должны принести тебе свои извинения, Квиллер. Мы... э-э-э… глубоко 
сожалеем об обстоятельствах, которые вынудили тебя подать заявление об отставке, и 
выражаем глубокую надежду, что ты изменишь свое намерение. За окном все так же 
лил дождь.
— И вы не должны сомневаться, что по-прежнему среди друзей, как вы знаете, 
мы... — присоединился Калтроп.
— Друзей?
Ломан дернулся, хотя я даже не повысил голоса. Он тут же оправился, стараясь 
скрыть смущение от того, что позволил выдать свое состояние.
— Ох, да брось. Ты прекрасно знаешь, что каждый тайный агент должен быть 
готов к тому, что при соответствующих обстоятельствах его могут списать. Кроме 
того. Перед заданием ты, как обычно, подписал все соответствующие документы.
От вида его физиономии мне сделалось просто муторно, и, отвернувшись, я 
уставился на картину на противоположной стене, изображавшую амазонку в 
пурпурном одеянии и в шляпке с перьями. На верхней планке рамы валялась дохлая 
моль. Почувствовав, что готов к разговору, я повернулся к Ломану.
— Да, я подписал документы предписанной формы. Я произнес эту фразу тихо и 
спокойно, но он знал мое умение держать себя в руках, — даже если меня душила 
ярость, в глазах у меня ничего не выражалось. Не такого ли поведения они и ожидали 
от нас, неприметных исполнителей? Полный тотальный контроль над всеми 
действиями. Предполагалось, что в поле мы ведем себя как дохлые ящерицы, сливаясь 
с окружающей средой, а возвращаясь в Бюро, обретаем облик цивилизованных людей. 
Что мы и делали.
— Да, я все подписал. Кроме того, я разрядил бомбу. Знай я, что вы подложили ее 
для меня, я притащил бы ее с собой и разнес бы это гребаное здание на кусочки.
Развернувшись, Ломан неторопливо отмерил пару шагов, поблескивая 
лакированными носками туфель: короткие ручки сложены за спиной, и в манжетах 
тускло искрились черные агатовые запонки.
— Необходимость этого, — прошелестел он, — была согласована на самом 
высоком уровне, как ты догадываешься. Ставкой была судьба нации. Мы...
— Эта ставка присутствует всегда. Иных операций вы мне и не поручаете.
Он пожал плечами.
— Был риск, что ты сломаешься при допросе.
— У меня была капсула.
— Конечно, но мы не могли полагаться только на нее... — Он снова пожал 
плечами.
— Значит, будем и дальше использовать такие методы?
— Совершенно верно.
— Вам хоть известно, сколько заданий у меня за плечами?
— Я знаком с твоим опытом, но...
— Ты сам направил меня.
— Это верно.
Я шагнул к нему.
— И вы сочли, что я из тех бесхребетных слизняков, которые не рискнут раскусить 
капсулу с цианистым калием? В самом деле?
Треснувшее стекло в раме картины на стене задребезжало; этот невзрачный сукин 
сын опять дернулся, и внезапно я почувствовал к нему нечто вроде сочувствия, потому 
что он — неотъемлемая часть системы, которая в один прекрасный день может 
потребовать, чтобы Контроль, продумав все детали, приговорил к смерти 
первоклассного оперативника где-нибудь вдали от Лондона; и хотя у них и не будет 
стопроцентной уверенности в необходимости его гибели — но под страхом краха 
карьеры выбора у них нет, и труп его будет брошен где-то на вражеской территории, 
где с ним обойдутся как с падалью и выбросят на помойку крысам.
Но теперь им пришлось столкнуться кое с чем похуже, чем свидетели из Лондона 
— предполагаемый мертвец вернулся жив и здоров и бросает им в лицо жесткие 
обвинения.
— Мы должны делать то, — быстро сказал Ломан, — что должны.
На это я не ответил. Послышался мягкий спокойный голос Калтропа:
— На каких условиях, Квиллер, вы согласны вернуться?
— Ни на каких.
— Мы можем предложить более чем хорошие условия, Квиллер, — начал 
соблазнять Ломан.— Например, во всем, что касается связи, сигналов, контактов и 
прикрытия, решения будешь принимать ты и только ты.
Я опять промолчал.
— Включая ваше присутствие на стадии планирования операции, — ловко 
подключился Калтроп, — вместе с шефом Контроля. И конечно, — смущенной 
улыбкой он постарался смягчить грубость очередной приманки, — более чем 
соответствующее вознаграждение.
По стеклам стучал дождь.
— Насколько соответствующее?
Калтроп глянул на Ломана, который быстро ответил:
— Двойное.
— Что это вдруг заставило вас столь высоко оценить меня, учитывая, что еще 
недавно вы предполагали, что мои мозги будут размазаны отсюда и до России?
— Я не сомневаюсь, что Директорат придет к выводу — каковой уже сделали мы 
— что всегда сможем договориться об уровне компенсации. Кроме того, они... — 
нашелся Ломан.
— Дерьмо собачье. Вы думаете, что они попытаются снова купить меня?
— Я не стал бы столь откровенно...
— Если вы уйдете из Бюро, — торопливо вмешался Калтроп, — что вы будете 
делать? Об этом вы подумали?
— Не беспокойтесь, есть чем заниматься и вне этого паршивого заведения.
— Для такого, как вы?
— Да.
— Тебе нелегко будет найти себе место в жизни, — взял слово Ломан. — И если 
ты окончательно уйдешь, мы никогда не попросим тебя вернуться.
— Стыд и позор. — Я шагнул к нему, и, видно, в моих глазах было нечто, что 
заставило его отшатнуться. — На какое бы задание вы ни послали меня, вы никогда не 
сможете мне гарантировать, что не сделаете того же самого, что было, если вас к 
этому обяжут обстоятельства. И мне все время придется оглядываться, поджидая 
появления от вас какого-нибудь подонка с ножом или взрывчаткой. На этот раз не 
сработало. Я хотел бы знать, куда делись мои друзья, я никого из них здесь не застал. 
Они списаны, как должен был быть списан и я. — Подходя к дверям, я услышал скрип 
кожи — Калтроп поднялся из кресла.
— Квиллер?
Я повернулся и увидел, что он развел руки, как бы извиняясь.
— Прошу прощения.
Я с такой силой распахнул двери, что они с треском врезались в стену, когда я 
выскочил в холл.
Я пошел к черному выходу, чтобы избежать встреч, но Чарли увидел меня из 
дверей.
— А я думал, что с тобой уже все кончено. Я подошел к нему, чтобы он не вставал: 
последнее задание стоило ему размозженного бедра и парочки подобных же 
неприятностей.
— Просто обрубаю концы.
— Но ты никогда не сможешь быть уверен... — Обожженными пальцами он 
обхватил чайную чашку.
— В чем?
— Что они снова не попытаются.
— Вот это уж точно. — Коснувшись его плеча, я снова двинулся по коридору.
Мишлен спешила с папками досье и не увидела меня. Рядом с лестничной 
площадкой открылась дверь, из которой вышел Холмс; рассеянно пройдя мимо, он 
остановился и повернулся ко мне.
— Кто-то сказал что ты подал заявление об отставке.
— Да.
— Да у тебя просто крыша поедет.
— Это может быть интересно.
Через черный ход— узкую высокую дверь с козырьком — я вышел на Уайтхолл-
стрит и прошлепал по лужам к машине, не оглядываясь на это здание. Сев в машину и 
включив двигатель, я погнал ее к западу через Кенсингтон и Сизвик на М-4; телефон 
был отключен и дворники стремительно разгоняли воду по стеклу; я отстегнул 
страховочный ремень и отбросил его на сиденье: дальний свет фар прорезал серую 
пелену дождя на пустынной дороге, а я гнал и гнал вперед, оставляя как можно больше 
миль между собой и Лондоном, и меня преследовал горький едкий запах сожженных 
мостов.
2. Червяк
— Не могу, — отказала она. — Утром я должна быть с иголочки.
— Ты улетаешь?
— К полудню. — Она поцеловала меня в последний раз, и пряди ее волос, 
прохладные и душистые, упали мне на лицо.
— Тогда почему бы тебе не остаться на ночь?
— В девять у меня собеседование. Я хочу попасть на рейсы "Конкорда" — ну не 
фантастика ли? На лацкане пиджака у меня будет карточка с именем, и, когда я буду 
идти через зал аэровокзала, все будут глазеть на меня. Тут речь идет о престиже. — 
Соскользнув с кровати, она оглядела комнату. — Где тут двери?
— Вон там. Туалет для гостей налево.
— Господи, я еле держусь на ногах. У тебя всегда так?
— Нет. Только из-за твоих поцелуев. Она стояла, глядя на меня сверху вниз, и в 
тусклом свете из окна тело ее чуть отсвечивало.
— Я всегда так целуюсь, но не предполагала, что ты превратишься в торнадо.
— Теперь можешь предполагать.
Она стояла, оглаживая бедра, и прикидывала, может, стоит остаться. Это было бы 
как нельзя лучше: я чувствовал себя очень одиноко.
— Откуда эти синяки? — Она только сейчас заметила их.
— Мертвая петая на машине.
— Она тебе дорого обошлась.
— Если останешься, я преподнесу тебе яичницу с беконом.
— Я бы и без нее осталась, но в любом случае я не могу. Завтра — решающий день 
в моей жизни. — По пути в ванную она бросила из-за плеча: — Но я остановилась в 
Лондоне.
Пока она была в ванной, странная мысль пришла мне в голову — может, стоит 
поискать кого-то в спутницы жизни, кого-то вроде этой девушки? Осесть на месте, 
начать какое-нибудь свое дело? Подобные идеи впервые посетили меня прошлым 
вечером, когда я возвращался в Лондон на взятом напрокат "Порше", но они были 
странными и чуждыми для меня — не потому, что жена и нормальная работа не 
устроили бы меня, не дали бы чувства удовлетворения, а потому, что эти мысли из 
мира других людей, в котором мне не было места. У меня возникло ощущение, что 
кто-то чужой и незнакомый хочет обосноваться в моей черепушке, и если я потеряю 
неповторимость собственной личности, то кончу в психушке.
"Да у тебя просто крыша поедет.
Холмс. Но ведь, скорее всего, к этому я и иду. И ни женитьба мне не поможет, ни 
нормальная работа. Главное, я должен обрести полную свободу. Мира и покоя мне 
недостаточно: я хотел, чтобы в моей жизни присутствовал риск, доходящий порой до 
предельного напряжения, чтобы я ощущал зыбкую грань бытия. И такую жизнь ты 
никому не можешь предложить разделить.
— Чем ты займешься? — спросила она, выйдя из ванной.
— Расстался с одной работой и буду искать другую.
— Ты артист? — она наблюдала за мной в зеркале.
— Нет.
— В тебе есть что-то странное. — Она укладывала свои длинные волосы. — Я 
хочу сказать, что в ресторане ты буквально не сводил с меня глаз, смотрел как 
зачарованный, и все же я чувствовала: все время ты думаешь о чем-то другом. Тебя 
что, уволили?
— Близко к тому. Я подал прошение об отставке. И ушел...
— Откуда?
— Я работал на правительство. Жутко унылая работа. Ты оставишь свой номер 
телефона?
— Если хочешь.
На улицу мы выбрались уже к полуночи; дождь наконец прекратился, и мне 
повезло поймать такси.
— Надеюсь, ты будешь летать на "Конкорде".
— Господи, я тоже. Ты только представь себе... — Привстав на цыпочки, она 
поцеловала меня, пока рядом терпеливо дожидалась машина. — Спасибо за 
прекрасный вечер, Мартин. Звякни мне, если у тебя появится такое желание — на 
будущей неделе я вернусь в Лондон. До следующей среды.
Когда я вернулся, квартира поразила меня пустотой, что было достаточно странно, 
потому что обычно меня только радовала тишина. Она нацарапала свой номер 
телефона на оборотной стороне билета "Бритиш Эйрлайнс"; он лежал под лампой на 
туалетном столике. Я разорвал билет сперва пополам, а потом на четвертушки, бросил 
его в мусорную корзину и выключил лампу. На следующей неделе в Лондоне меня не 
будет. Бог знает, куда меня занесет, но здесь меня не будет.
— Ну-ну...
Это Пепперидж ссутулился у стойки над бокалом мескаля, производя впечатление 
полураздавленного червя, человека, дошедшего до предела.
Я не хотел общаться ни с ним, ни с кем-либо еще; забрел я в "Медную Лампу", 
чтобы побыть одному среди чужих. Но теперь, когда он окликнул меня, я не мог 
отвернуться и выйти. Я заказал бармену стакан тоника и глянул на Пеппериджа.
— Как дела?
В падающем из-под абажура свете я увидел, как он прищурился.
— Думаю, что так или иначе наладятся.
Я не видел его несколько месяцев; он работал на самом нижнем уровне — 
классифицируя данные: расшифрованные послания, организация связи, даты встреч, 
оперативные указания, — словом, все, что попадало ему в руки в азиатском отделе 
Бюро.
— Что случилось? — спросил я его.
— Эти сукины дети уволили меня. — В глазах его мелькнула циничная ухмылка, 
редкие волосы жидкими прядями облепляли череп, усы уныло свисали с верхней губы; 
он сидел, ссутулясь, с обмякшими плечами. — Я как ты, старина — порой просто не 
могу подчиняться приказам. — Его руки чуть дрожали, когда он взял бокал. — Но 
знаешь — я об этом не жалею. Ни капли, черт побери. Ты собираешься это пить?
— В данный момент.
Он сидел, уставясь на янтарную жидкость в моем бокале.
— В данный момент. Наверно, ты сейчас работаешь.
— Отнюдь. Я ушел.
Вскинув голову, он вперился в меня своими желтоватыми глазами, пытаясь 
сфокусировать взгляд на моем лице.
— Ушел?
— В силу небольшого разочарования. — Я не хотел распространяться; последние 
десять дней эта история и так терзала меня, как стая голодных псов.
— Ушел из Бюро?
— Ради Бога, это может случиться с каждым. Он продолжал изучать меня.
— Но ты же один из козырных тузов, которые держат в рукаве.
— Расскажи мне о себе, — прервал я его. Он не обратил внимания на мои слова.
— Ты, конечно же, вернешься. Я имею в виду, немного погодя. Не так ли?
— Нет. — Я выпил свой тоник. Пусть он еще минуты три повспоминает старые 
времена, а потом — все, конец.
— Когда ты ушел? — спросил он меня.
— Десять дней назад.
— Ты, должно быть, сошел с ума.
— Возможно.
— Это то, что я должен был сделать еще до того, как меня выкинули. Я знаю, что 
это такое. То есть знаю, как я себя чувствую в такой ситуации. А как ты?
— Особенно забавной счесть ее не могу. Ты что, не решаешься выпить свое пойло?
Он едва ли не с любовью уставился в бокал.
— Да я постоянно пью, старина. Это, видишь ли, мой маленький дружок. Да я и 
сам никуда не рожусь, то ли мертвый, то ли спившийся — и знаешь что? Я такой и 
есть. Время от времени. В конечном счете. — Он не без усилия выпрямился на стуле и 
отвел глаза — Конечно, на самом деле я так не считаю. Но, Господи, знаешь, что я 
сделал, когда ушел оттуда? Я выхлестал полбутылки "Блек Лейбл", забрел на ярмарку, 
скупил все эти чертовы билеты на "Русские горки" и решил проверить, смогу ли я 
перебраться с первого сиденья на последнее, пока они опишут полный круг. Чуть не 
вылетел, мать его — эта штука только что дыбом не встает. На следующий день я 
прихватил с собой свой 38-калибр и пошел сшибать лампочки на мосту. Раскокал 
почти все. Арестовали за оскорбление общественной нравственности или за что-то 
там такое. — Он издал короткий смешок, который перешел в натужный кашель. — 
Надо отколоть что-то подобное, чтобы тебя выкинули из нашей системы.
— Учту. /
— Отколоть что-то из ряда вон. Ты пописал на дворцовую дверь или что-то еще? 
Ты знаешь, мне всегда хотелось сделать что-то этакое.
— За мной не числится ничего особенного. — Коп даже не успел засечь мою 
скорость, потому что стрелка на спидометре уперлась в 120, когда за Виндзором 
машина пошла юзом на мокром асфальте и я слетел с полотна. Мне еще повезло, что 
коп успел вытащить меня из груды обломков, и я отделался только сотрясением мозга.
— Я предполагал, что Скоби положил на тебя глаз.
— Кто?
— Скоби.
— Да. — Это письмо я получил неделю назад, через три дня после того, как 
покинул Бюро. Скоби не терял времени даром. В верхней части документа было 
отпечатано наименование департамента, которого фактически не существовало: 
"Отдел координации — Министерство иностранных дел и по дедам Содружества".
Текст был таков: "Я позволил себе предположить, что вас могла бы заинтересовать 
наша с вами беседа, целью которой было бы предложить вам правительственную 
службу в области иностранной политики, что в соответствии с табелью о рангах 
дипломатической службы позволило бы присвоить вам звание 7-го или 8-го класса".
Скоби занимался организацией тайных операций для британской СИС с Уорвик-
сквер, и он усек меня, как только я ушел из Бюро. Следующим его шагом может быть 
приглашение в Клуб Путешественников на Сент-Джеймс с целью прощупать меня.
— Но ты не будешь связываться с этой компанией, не так ли? — Теперь 
Пепперидж смотрел на меня почти трезвыми глазами. — Не так ли?
— Естественно, нет.
— У них там жуткая бюрократия. — Он покончил с содержимым бокала и 
огляделся. — "Тут мой маленький дружок, видишь ли..." Но куда же тогда податься? 
Податься, конечно, некуда, иначе бы я тут не сидел... не сидел бы тут, молясь Господу. 
— Он сощурил глаза и сидел так, покачиваясь на стуле, примерно с полминуты, 
потом, обмякнув, засмеялся. — Моля Господа, чтобы он прекратил мое 
существование. Потому что я тоже получил предложение. Но не от Скоби. — Он 
скособочился, выглядывая бармена. — Не от Скоби.
— То же самое?
— Да. То есть, нет. — Он поглядел на затененные столики у нас за спиной и 
предложил: — Давай посидим там.
На каждом столике стоял неяркий маленький светильник под медным абажуром, а 
за его пределами царил почти полный мрак. Если вы хотели себя показать и других 
посмотреть, приходить сюда не имело смысла. Я хотел было сказать, что мне пора 
идти, но помедлил, подумав, что, может, хоть чем-то могу помочь ему — а то в 
последние десять минут у меня из-за него мурашки по коже пошли. Прежде, чем 
осесть в азиатском отделе, Пепперидж был первоклассным полевым оперативником. 
Жесткую подготовку он прошел в Норфолке, никогда не увлекался спиртным и 
справлялся с любым поручением — даже в самой патовой ситуации, без документов и 
без связей, он ухитрялся выкручиваться; Пепперидж мог проскользнуть в любую 
дырку, освоиться в любой среде, убить, если в том возникала необходимость, и 
вернуться с добычей. Он работал на Ферриса в "Сапфире", на Кродера в "Фокстроте" 
— участвовал в операциях, ставших легендами, а теперь сидит здесь, и его тонкие 
кисти с голубоватыми прожилками безвольно покоятся на дубовой столешнице, он с 
трудом может на чем-то сконцентрировать свой взгляд, память его ослабла, он 
опустошен, выжжен, а ведь ему нет и сорока.
Я знал, что со мной такого не случится; но у меня весомые основания 
определяться, искать себе новое приложение. Что и должно вернуть меня к той 
единственной жизни, которую я мог вести.
"Податься, конечно, некуда..."
Пепперидж откинулся к стене: видно, даже этот слабый свет раздражал его глаза. 
Шутить он больше не пытался, что я и предвидел, да и сам он больше никого из себя 
не изображал.
— Не от Скоби, нет. Из Челтенхема. Штаб-квартира правительственных линии 
связи в одном из западных графств, нервный центр международных перехватов.
— Предложение сделали мне лично, — уточнил он. — За письменным столом.
— Когда?
— На прошлой неделе. — Его желтоватые глаза с вызовом уставились на меня. — 
Тебя, конечно, удивляет, что кто-то мог предложить такое... что паршивому моряку с 
разбитого корыта могли дать хоть какое-то задание. Я вижу. И я тебя полностью 
понимаю. Но...
— Избавь меня от этих стенаний, — жестко прервал я. — Да, вот именно. — В 
глазах его вспыхнул предостерегающий огонек, и я заметил его. Если бедняга в 
приступе ярости обрушится на меня, мне придется подавить его, что унизит его.
— Некая команда знает, что я занимался Востоком, и поэтому решила, что 
предложение может вызвать у меня интерес. И теперь от меня зависит, принять его 
или отказаться. — Он снова выпрямился, глядя на меня с мрачной решимостью: хотел 
убедиться, произвел ли он на меня впечатление — он все так же, мол, крепко стоит на 
ногах и голова у него работает.
— Значит, ты как сыр в масле катаешься, — я старался, чтобы слова звучали 
спокойно и убедительно.
Наступила тишина, а потом он издал звук, напоминающий всхлип; смежив веки, 
он уперся сжатыми кулаками в столешницу, чтобы не потерять равновесия, и его 
забила такая дрожь, что задребезжала даже медная настольная лампа. Он ничего не 
мог с собой поделать.
Пепперидж еле выдавал из себя:
— Подонок, кончай издеваться надо мной. Избавь меня от этого. — Внезапно 
обратив внимание на стиснутые кулаки, он разжал их и сложил ладони, словно это 
движение могло его успокоить. — Конечно, ты совершенно прав. — Теперь я не могу 
и пальцем шевельнуть без того, чтобы меня тут же не прикончили.
Помолчав несколько секунд, я сказал:
— Исчезни куда-нибудь.
— Прости?
— Полежи в больнице... Потом займись собой, начни готовиться. И скоро опять 
будешь в форме.
— Да. Да, конечно. Так я и сделаю. Когда-нибудь. — Он медленно передохнул. — 
А тем временем я найду кого-нибудь, кто займется этими делами, потому что не стоит 
их упускать, а меня тут же трахнут, если я сообщу о них в Бюро. К ним не 
подобраться, они держат ушки на макушке. Возьми еще выпить, "если уж ты сюда 
забрел ради этого.
— Мне надо идти. — Не в первый раз я видел нашего брата-"духа", который, 
сломавшись, пытается избежать уготованной ему судьбы. Он был почти на грани 
нервного срыва, и я не хотел лицезреть, как его вывернет всего наизнанку и он 
окончательно потеряет голову.
— Да ты же только что пришел, ради Бога. — Он поднял, руку, подзывая бармена. 
— Ты же знаешь Флодеруса, не так ли? — спросил он.
— Кого из них?
Он криво усмехнулся.
— Хороший вопрос. Чарльза, конечно. Чарльза Флодеруса. Я помнил, что один из 
них имел отношение к краху курьерской связи с Триестом, и Бюро далеко не сразу 
уловило гнилостный запах с той стороны: этот человек был пять лет двойным агентом, 
прежде чем погорел из-за женщины. Чарльз был совсем другим: они были дальними 
родственниками, но кровная связь тут не сказывалась, и Чарльза знали как человека, 
глубоко преданного секретной службе. Кроме того, он был высокопоставленным 
оперативником, разработчиком операций в СИС.
— А что с ним? — спросил я Пеппериджа.
— Он и сделал мне это предложение. — Он искоса глянул на вошедших 
посетителей, которые показались у меня за спиной. — Понимаешь, в свое время я 
оказал ему услугу. И весьма благородно с его стороны, что он ее не забыл.
Я невольно прислушался к его словам. Так, значит Флодерус сам обратился к 
нему? Да, с его стороны это благородный жест. Он всегда был очень осторожен и 
весьма требователен к людям.
— Мы переговорили по телефону, — продолжал Пепперидж. — В сущности, мы 
не виделись. — Взгляд у него стал рассеянным. — Он не знает, что я... ну, не в лучшей 
форме. Разговор шел в общем, никаких обещаний, никаких имен и тому подобного, 
полная секретность. — Когда подошел бармен, он попросил повторить и затем сказал 
мне: — Как я говорил, он в курсе, что я немного занимался Азией. — Голова у него 
качнулась. — Пару раз, вроде, и ты там бывал?
— Да. Мы кого-нибудь знаем из этой публики?
— Что? Я лично никого не знаю. Тебя что-то беспокоит?
— Нет.
— Там всего лишь мужчина и женщина, которые держатся за руки под столом.
— Пока они не обращают на тебя внимания. — Он нахмурился.
— Я слишком громко говорю?
— Все относительно. — Если Флодерус в самом деле предложил ему заняться 
оперативной работой, тогда он должен держать его под колпаком. Немалое число из 
тех, кто заходит в "Медную Лампу", появляются из коридоров отдела кодов и шифров 
в компании со вторыми и третьими секретаршами иностранных посольств.
Несколько секунд Пепперидж изучал пару за соседним столиком, а потом сказал, 
понизив голос:
— Просто влюбленная пара. Во всяком случае, старина, ты их не интересуешь. — 
Появился бармен с заказом, и Пепперидж поднял бокал: — Твое здоровье. Что тебя 
ждет — рак или что-то иное?
— Это верно.
— Понимаешь ли, — занервничал он, — я имел в виду работу на иностранное 
правительство, но с трудом представляю тебя в этой роли.
— На какое именно?
— Дружески расположенное к Западу. Этого достаточно?
— Не совсем. — Я подбавил несколько капель ангостуры в мой тоник и уставился 
на вскипающие пузырьки. Было бы более чем странно работать на иностранное 
правительство. Я привык к сверхсложным заданиям в Бюро, которым до выхода в поле 
предшествовала сверхсложная подготовка, даже — если предстояло оказаться по ту 
сторону занавеса — круглосуточные вахты в Лондоне в ожидании связи со мной, 
оперативный дежурный, который обеспечивал меня всем, что мне требовалось: 
контакты, курьеры, документы, и исчерпывающая информация, когда менялось 
задание, связь через штаб-квартиру в Челтенхеме с шефом Службы контроля в 
Лондоне, обладавшим властью принимать решения, которые давали ему немедленный 
выход на премьер-министра.
— И, конечно, потрясающие деньги, — добавил Пепперидж.
— На это мне Ломан и намекал. — Он с отвращением хмыкнул.
— Ломан? Его денег не хватит даже на мешочек с жареной картошечкой. Я имею в 
виду что-то стоящее.
— Я все равно не знаю, что с ними делать.
— Купи себе другую модель "Дженсена". Ты же их предпочитаешь?
— Я имею в виду не игрушки. 
— Тогда переведи их на ветеринарную лечебницу и сразу забудь. — Он снова в 
упор посмотрел на меня: — Должен тебе сказать, ты заинтересовал меня.
— Чем именно?
— Может, передать все тебе...
— Забудь. — Я не стал бы работать ни на Флодеруса, ни на иностранное 
правительство.
— У тебя есть с собой кредитная карточка?
— Нет.
— Ну, так есть у меня.
Из вежливости я отказался и встал уходить. Я хотел покинуть его, пока он 
окончательно не напился и не дошел до жалкого состояния.
"Да у тебя просто крыша поедет. Холмс. Совершенно верно.
Пробило восемь часов, и передо мной был широкий выбор: в Ковент-Гардене шла 
"Жизель", но билетом я не обзавелся и мне туда не попасть. То же самое и с 
остальными театрами: те представления, на которые я мог получить билет, меня не 
интересовали. В клуб идти не хотелось, потому что те, кого я мог там встретить, будут 
нести невразумительную ахинею, а ее с лихвой хватило при общении с Пеппериджем. 
Не привлекал меня и ужин в одиночестве: пища — одна из немногих радостей жизни 
и ее надо с кем-то делить. Мойра была в Париже, а Лиз по пути в Нью-Йорк; в 
Лондоне была Ивонна и ее можно было бы вытащить из дома, но до чего же я 
докатился — ищу спутницу, потому что мне нечем больше заняться? Об этом ей 
лучше не говорить.
Я мог бы добраться до спортивного зала в надежде встретить там Танаку и 
поработать с ним на матах в стиле "канку-дай", но, хотя сил на это у меня хватило, он 
бы сразу увидел, что я не в форме, и, хотя он со свойственным ему тактом не сказал бы 
мне об этом, мне было бы не по себе.
Я мог добраться до Норфолка и пригласить Ломана на ночную прогулку, после 
которой хорошо отметелил бы его мешком с песком — даже зная, что я ушел из Бюро, 
они пошли бы мне навстречу; пока эти подонки позволяют мне делать все, что мне 
заблагорассудится в надежде, что я еще вернусь к ним. Но ехать в Норфолк не было 
никакого смысла, поскольку ничего не изменилось бы.
Изменилось все.
Я догадывался, что именно так я и буду себя чувствовать первые несколько недель. 
Я добровольно расстался с той жизнью, которая раз за разом преподносила мне 
смертельно опасные ситуации, и теперь я оказался в пугающе неопределенной 
ситуации, когда мне пришлось лицом к липу столкнуться с такими своими 
качествами, которые мне никогда не хватило бы мужества признать: оказывается, мне 
была свойственна слабость всех видов и форм, трусость, самоснисхождение. Да, я 
предполагал, что буду чувствовать себя как электрическое устройство, которое 
отключают от цепи — напряжение исчезает, звуки стихают вдали, наваливается 
темнота и тишина; но, по сути, я не был готов к этому.
Стыд и позор. Надо привыкать.
После девяти я поджарил себе несколько ломтиков хлеба, открыл банку сардин на 
ужин; в квартире стояла тишина, нарушаемая лишь редкими гудками машин на улице 
и ночным бормотанием водопроводных труб. С момента моего возвращения из 
"Медный Лампы" телефон хранил молчание, и пару раз я подходил к нему убедиться, 
что он работает. Наконец я открыл сейф за скользящей стенной панелью японского 
лака и вытащил оттуда экспериментальную разработку нового шифра, которую Тилни 
попросил меня оценить, заправил его в контейнер с системой самоуничтожения, 
сломал пломбу и предоставил кислоте делать свое дело. Затем поймал себя на том, что 
стою посередине комнаты с книгой в руках — но не мог понять, почему я взялся 
читать ее. Невыносимая депрессия почти размазала меня по стенке; не без усилия я 
сдвинулся с места и, поняв, что рано или поздно я все равно приду к этому, бросил 
книгу на диван и, сняв трубку, набрал номер Флодеруса.
3. Билеты
— Совершенно верно. Абсолютно.
Обернувшись, Флодерус схватился за ручку, когда машина обгоняла автобус. Он 
допросил меня, чтобы встреча наша состоялась на ходу, в условиях максимальной 
секретности, и я подхватил его на Карлтон-стрит. Прошлым вечером по телефону он, 
осторожничая, обронил лишь пару коротких фраз; сейчас он расслабился, но не 
намного.


далее